Анчутка - Алексей Малых
- Ты не одна. Я с тобой… Знай, что в обиду тебя не дам. Не оставлю тебя никогда, — успокаивает бархатным голосом. Голову девичью к груди своей прижал, пальцы в волосы её запустил, покачивает её из стороны в сторону — всхлипы затихать и начали.
Стоят в обнимку в ночной тиши. Не совсем в обнимку — Храбр ту от себя отпустить не хочет, а Сорока бессильно к его груди прильнула, будто в каком забытьи находится.
Небо светлеть лишь начало — свинцовая тяжесть с него схлынивает, по восходному краю словно завеса приподнялась. А Храбру хоть пусть солнце вовсе и не встаёт — так ему с Сорокой хорошо, так уютно. Словно на тихих водах какой реки его качает от этого чувства. Окунулся бы сейчас в него с головой, чтоб и не вынырнуть, захлебнуться от восторга, утонуть.
— Пойдём со мной (у некоторых степных народов эти слова обозначают признание в любви. Дословно — давай жить вместе в моём жилище).
А та опешевши глазами хлопает, не поймёт куда зовёт. Глаза с его глазами соединила. Слегка поморщилась от исходящего от Храбра бражного духа.
— Куда?
Храбр так и канул в её хрустальные омуты, не выбраться. Гортань сковало — когда она так на него смотрит, сло́ва Сороке сказать не может, совестью обличаемый, что и немым делается. Сразу маревно представляется ему, что случится, как узнает она все его тайны. Может пусть их забвением укроет? Может и вовсе ему здесь с Сорокой остаться?
— В детинец, — немного промолчав ответил, ругая себя за трусость.
А почему бы и нет?! Лишь от обидчиков отделается, да в дружине курской останется.
— Там он, Храбр! Там убийца моего отца. Ты ведь уже знаешь это. Он догадывается, кто я на самом деле.
— Он не тронет тебя более… Не позволю, — призадумался. — Я у наместника уже уважение снискал, теремным сторожем напрошусь, а в терему и тебе укрытие будет — на женскую половину хором посторонних не пускают. Ты только Военегу на глаза не попадайся, а я с ним поскорее всё решу.
— Убьёшь? — пролепетала, головой в разные стороны закрутила. — Давай уйдём, — отрицается от задуманного Храбром.
— Куда?
— Хоть куда, только подальше отсюда…
— В степь?
— Нет. В степь нельзя. Там Кыдан-хан — убьёт ведь, — безвыходностью и отчаянием пропитано каждое слово.
Что и в степи им житья не будет, Храбр тоже отчётливо понимал. Только выхода иного не было — быть им, хоть где, вечными странниками.
— Куда хочешь, туда и уйдём, — потёрся щекой о её голову. — Но в степи всё же лучше нам будет… — тонко подталкивает её на это решение. — Она большая, что и Кыдан нас не отыщет. Никто тебя там не тронет…
— Это потому что у меня теперь есть клеймо… — Сорока отстранилась, мигом вспыхнув — вспомнила что-то. Храбр не отпустил от себя, к себе её назад принял. Сорока руками в его грудь упёрлась, изогнулась, в лицо того двумя своими льдинками уставилась, холодом пронзая. — Креслав тебя поэтому бранил? Я смутно тогда понимала что-то, да и вы неразборчиво говорили. Он потом мне всё же рассказал, что полоза только приближённые Кыдана носят… — Храбр взгляд прячет — не умеет он врать ей. — А ты значит его ближником был? Да?! А говорил, роб у него! — попыталась вырваться, только тот тиски свои не ослаблял, а Сорока давай по груди его кулачками бить, не сильно так, не размашисто. — Все ты врал мне и ещё метку треклятую мне поставил, словно лошади какой!
— Да, я ближник его, — не отвертеться уж, коли правда всплыла. Побои терпеливо сносит. — Да подневольный всё же был, а теперь свободу получил, — говорит увещевающе, а вроде что и не договаривает. — Слышишь, вольный я, и ты вольная. Нам в степи теперь ничего не угрожает. Я волю нашу выкупил, заплатив за ту цену непомерную! Слышишь?! Верь мне! Заживём ладно, только дело своё здесь доделаю! Совсем немного осталось и мы с тобой уйдём…
— Что? Что за дело такое? Почему не говоришь мне? Или опять от других всё узнаю?!
Обидно Храбру стало, ведь и Сорока от него многое скрывает. Отчего же ему не открывается, неужели есть то чего стыдиться должно, как и он стыдится себя? Забродил в нём хмель, не сдержал своих мыслей:
— А ты?! — обиду выпоеснул.
Сорока замерла, и Храбр от неожиданности хватку ослабил. Только Сороке то и нужно было, плечами строптиво дёрнула да и разорвала живые тенёта.
— Ты мне разве всё рассказываешь?! — Храбр жилы свои напряг. — С первой встречи везде от тебя ложь — отроком прикидывалась! Имя мне своё настоящее не сказывала, что дочь боярская! Что ещё от меня таишь?! А я узнал… Я ложь твою принял… — в грудь себя бьёт, обиду в гнев перерастающую, осаживает, на Сороку идёт, а та от него. Глаза девичьи страхом наполнены. А тот от вида перепуганного глас переменил, мягким сделав, — я помогу тебе в твоей мести…
— Нет! — пронзила криком лес, что занимающиеся птахи в миг примолкли. — Это то, зачем ты пришёл в Курск?
— Не за этим, но коли скажешь, я заставлю их рыдать кровавыми слезами, я убийцу твоего отца поставлю перед тобой на колени…
— Не тронь их… — голосом дрожит. — Пусть останется всё так как есть…
— Почему? — недоумевает Храбр, а потом вроде догадался, — боишься его? Тогда я сам вместо тебя за отца твоего отомщу. Я их всех уничтожу! Всех кто предал его, — на шее вены вздулись от напряжения. От испуганной Сороки не отступает, что медленно пятится от него. — Пойми же, я за тебя готов жизнь отдать! — надрывно говорит, что ещё немного и на крик перейдёт. — Мне всё равно куда ты пойдешь, я всегда рядом буду.
— В степь не вернусь, — не ожидала Сорока таких признаний, да и не знает, что теперь с этим делать. — В детинец тоже не пойду, — с мольбой лепечет. — Здесь останусь. Не веришь? Обещаю, подожду тебя здесь. Не застращаюсь. Здесь место заветное, потаённое — никто не знает о нём. Не заставляй меня в Курск идти, — опять занялась. — Прошу…
Храбр слёз её видеть не может, только не хотел и потерять ту опять. От чего же он ей не доверяет? Боится, что убежит? В детинце то Сорока под присмотром будет, а коли своей назовёт при всех, власть над ней возымеет, без его дозволения ни один дружинник её не выпустит боле. Да только не
