Второй шанс для нас, или Любовь вопреки разводу - Злата Тайна

Его не вернуть. Я прошу… давай попробуем всё начать сначала. С чистого листа. Не как муж и жена. А как два человека, которые очень сильно накосячили, которые причинили друг другу невыносимую боль, но которых связывает не только эта боль. Которых связывает наша дочь. И, я надеюсь… то, что когда-то между нами было. Я не буду торопить. Не буду требовать. Я буду доказывать. Каждым днём. Каждым поступком. Что я могу быть другим. Что я хочу быть другим. Рядом с тобой. Если… если в тебе ещё осталась хоть искорка возможности на это взглянуть.

Он закончил и замер, будто выложив на скамейку между нами всё, что у него было — свою исповедь, свою надежду, свою душу. И ждал приговора.

А я слушала. И где-то внутри, за стенами обиды и гнева, что-то окончательно и бесповоротно сдвинулось. Он не обещал золотых гор. Он признался в самом низком, в трусости, в самообмане. И в этом была та самая горькая правда, которой не хватало все эти месяцы для того, чтобы рана начала затягиваться. Он не был монстром. Он был слабым, запутавшимся человеком. И сейчас этот человек, разбитый и кающийся, просил не прощения, а возможности искупить.

Ветер сорвал с ветки жёлтый кленовый лист, и он медленно закружился между нами. Я следила за его полётом, собираясь с мыслями.

— Я очень боюсь, Лёша, — сказала я наконец, глядя на этот лист. — Боюсь снова поверить. Боюсь этой боли.

— Я знаю. Я тоже боюсь. До дрожи.

— И я не знаю, получится ли.

— Я тоже не знаю. Но я хочу попробовать. Больше, чем чего-либо ещё хотел в жизни.

Я подняла на него глаза. В его взгляде не было вызова, не было давления. Была лишь тихая, отчаянная решимость и готовность принять любой мой ответ. Даже отказ.

И я поняла, что отказывать не буду. Потому что страх перед новой болью был слабее страха никогда больше не попробовать. Слабее этой странной, новой надежды, которая проросла сквозь пепел прошлого там, в больничном коридоре.

— Медленно, — выдохнула я своё условие. — Очень медленно. Шаг за шагом.

— Шаг за шагом, — тут же согласился он, и в его глазах вспыхнул первый, крошечный огонёк. Не триумфа. Облегчения.

— И никаких гарантий.

— Никаких. Только честность. Я обещаю.

Он не потянулся меня обнять. Не попытался взять за руку. Он просто сидел и смотрел на меня, как будто впервые за долгие месяцы действительно видел. И я смотрела на него. На этого нового, незнакомого и такого родного Лёшу. И между нами на скамейке лежало не прошлое. Лежало пустое, чистое пространство будущего. Страшного, неизвестного, без гарантий. И мы оба, затаив дыхание, готовились сделать на него первый, самый трудный шаг.

Эпилог

Прошёл год.

За это время зима сменила золотую осень парка, отступила перед весной и снова уступила место лету. За это время на скамейке у нас появилась своя, негласная традиция — приходить сюда в самые важные дни. Не говорить о прошлом, а смотреть в будущее, которое мы собирали по кусочкам, как сложную мозаику.

Алексей… нет, Алексей, снова стал Лёшей не только в мыслях, но и в жизни. Он доказывал. Не словами, хотя и они были — честные, иногда неуклюжие, но искренние. Он доказывал делами. Каждым утром, когда забирал Соню в школу по пути на работу. Каждым вечером, когда мы втроём ужинали — то у него, то у меня, а потом и в новой, общей квартире, которую выбрали вместе. Он учился слушать. Не перебивать, когда я рассказывала о рабочих проблемах. Не давать советов, когда они не просились, а просто обнимать, если было трудно.

Соня расцвела, как цветок под долгожданным солнцем. Её мир снова обрёл устойчивость и целостность. Папа был не гостем по выходным, а постоянной, надёжной частью её вселенной. Они вместе делали уроки, ходили в кино, и он, к моему удивлению и восторгу, терпеливо учился заплетать ей косы — получалось всё лучше.

Работу я не бросила. Напротив. Опыт с проектами Марка стал моей визитной карточкой. Виктория, узнав о моём «примирении с прошлым», лишь мудро улыбнулась: «Главное, чтобы оно не мешало будущему». И оно не мешало. Я научилась жёстко разделять время. С девяти до шести я была дизайнером Евой, которая вела проекты, спорила с подрядчиками и наслаждалась творчеством. А после шести и до утра — мамой и… той, кто медленно, осторожно учился снова быть частью пары.

Однажды вечером раздался звонок в дверь. На пороге стояла свекровь, Ирина, с огромным пирогом и глазами, полными слёз. Она обняла меня так крепко, будто я была её потерянной и найденной дочерью.

— Я же говорила, — шептала она, гладя меня по спине. — Я же говорила, что этот дурак одумается. Прости его, родная. Прости и нас, стариков, что не уберегли.

Мы сидели за большим столом втроём — я, Лёша и Ирина, а Соня, сияя, раздавала всем куски пирога. И это был не суд и не покаяние. Это было возвращение. Не в старую жизнь, а в новую семью, которая смогла пережить бурю и не развалиться, а стать крепче.

И вот снова лето. Снова наша скамейка в парке, но теперь мы пришли сюда не для тяжёлых разговоров. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в персиковые и сиреневые тона. Соня с подружкой гонялась неподалёку за мыльными пузырями, её смех звенел в тихом вечернем воздухе.

Лёша сидел рядом, молчал, что-то перебирая в кармане. Я смотрела на дочь, на это мирное небо, на свои руки, которые больше не дрожали от тревоги по ночам, и чувствовала глубочайшую, немую благодарность за этот шанс. За этот сложный, выстраданный, но наш покой.

— Ева, — его голос вывел меня из задумчивости. Он смотрел не на меня, а куда-то в сторону аллеи, и в его профиле читалось странное напряжение.

— М?

Он повернулся, взял мою руку в свою. Ладонь его была тёплой, немного влажной. И тогда я увидела, что он держит не просто мою руку. Между его пальцами и моими лежала маленькая бархатная синяя коробочка. А в ней — золотое кольцо не с огромный бриллиантом, а со скромным, но невероятно тёплым и живым сапфиром, окружённым тонким сиянием мелких бриллиантов. Он напоминал кусочек этого самого вечернего неба.

Я замерла, не в силах вымолвить ни слова. Сердце забилось где-то в горле.

— За этот год, — начал он, и голос его был тихим, но очень чётким, — я пытался доказать, что я