Графиня из Черного замка - Надежда Игоревна Соколова
Я слушала, стараясь сохранять на лице невозмутимое, вежливо-сочувственное выражение, держа руки сложенными на коленях под столом. История звучала правдоподобно, страшно и эпично, как страница из героической поэмы. Ледяной Ревун… существо, идеально вписывающееся в мрачный фольклор этих снежных, негостеприимных краев. Но где-то в самой глубине души, в том уголке, что привык анализировать тексты на достоверность, что-то настораживало. Слишком уж удобное, готовое объяснение. Слишком… живописное, законченное, как готовая легенда. И слишком хорошо сочеталось с их статусом и ситуацией. Охотиться на таких редких, смертельно опасных зверей — это же именно то развлечение, что подходит отчаянным молодым аристократам, жаждущим подвигов и славы охотников на чудовищ.
— Ужасное создание, — наконец произнесла я, и мой собственный голос прозвучал приглушенно, тише обычного. — Искренне рада, что вам удалось от него уйти целыми. Надеюсь, ваш друг быстро поправится. Леса вокруг, как я успела понять, хранят в своих снегах немало древних и неприветливых тайн.
«И некоторые из этих тайн, — холодной, отстраненной мыслью подумала я про себя, встречая ясный, открытый и вновь обретший уверенность взгляд графа, — возможно, имеют две ноги, а не четыре, и говорят на языке людей и интриг, а не издают ледяной рев». Но вслух я этого, конечно, не сказала, лишь слегка коснулась края салфетки.
Ночь прошла на удивление спокойно, почти обманчиво. Никаких новых кошмаров с садами и голосами, только привычная, глубокая, звенящая тишина замка, нарушаемая редким потрескиванием оседающих углей в камине моей опочивальни и далеким, знакомым скрипом балки. Утром эльф-слуга Эльсиндор, принеся завтрак, тихо доложил, что состояние гостя стабильно, жар спал, и он даже смог выпить несколько ложек крепкого бульона, не приходя в полное сознание. Жерар, по словам эльфа, шел на поправку, его тело боролось.
Эта новость позволила мне выдохнуть с некоторым, пока еще робким, облегчением. Чем быстрее он окрепнет, тем скорее эти нежданные, яркие гости покинут мою каменную крепость, оставив лишь воспоминание и, возможно, легкий беспорядок. За завтраком в солнечной зале, среди запаха лаванды и тихого звона вьюнков, граф Артуа выглядел уже не так изможденно. Тени под глазами стали менее заметны, движения обрели привычную ему плавность. Он вновь поблагодарил за заботу, и на этот раз в его благодарности чувствовалась менее официальная, более живая, человеческая теплота. Мы говорили о нейтральном, безопасном — о том, как замок удивительно хорошо сохранился для своего почтенного возраста, о суровой, но завораживающей красоте зимнего леса за окнами. Я держалась корректно вежливо, но сдержанно, все еще ощущая себя хозяйкой тихого, отлаженного зверинца, в который случайно или намеренно занесли двух ярких, красивых, но потенциально опасных экзотических хищников, чье настоящее поведение и намерения были мне совершенно неизвестны.
После завтрака, чувствуя нарастающую потребность в привычной обстановке, я, как обычно, удалилась в свой кабинет в северной башне. Мне нужно было это уединение, как глоток чистого, холодного воздуха после душной комнаты. Я взяла знакомый деревянный планшет и хорошо заточенный грифель, села на свой привычный стул у широкого, холодного окна и погрузилась в работу, пытаясь с хирургической точностью запечатлеть причудливый, ажурный узор, который мороз нарисовал за эту долгую ночь на стекле. Внимание к деталям, к плавности линий и резким изломам, к игре света на ледяных кристаллах — всё это медленно, но верно уводило прочь от тревожных мыслей о непрошеных гостях.
Я так увлеклась, вживаясь в каждую черточку узора, что не сразу услышала тихие, почти неслышные, но чуждые шаги за своей спиной. Обернувшись, я увидела в арочном проеме двери графа Артуа. Он стоял, не решаясь переступить порог без явного приглашения, и его внимательный взгляд медленно скользил по стенам, где в простых деревянных рамках были развешаны мои рисунки — десятки видов замка, леса, дальних гор в разное время суток и при разном освещении, целая хроника моего молчаливого диалога с этим миром.
— Прошу прощения, сударыня, что побеспокоил вас в вашем убежище, — сказал он тихо, и его голос прозвучал негромко в каменной тишине комнаты. — Слуги указали, что вы здесь. Я… просто хотел выразить свою благодарность еще раз, уже лично, не ограничиваясь формальностями за столом.
Я кивнула, жестом руки приглашая его войти. Но он не подошел ко мне сразу. Вместо этого он, словно завороженный, медленно прошел вдоль стены, внимательно вглядываясь в каждый лист, в каждый штрих. Его молчаливое изучение затянулось, нарушая привычный звуковой вакуум кабинета. Я невольно замерла, следя за его реакцией краем глаза, чувствуя странное напряжение — как будто кто-то читал мой личный, никому не предназначенный дневник. И вдруг он остановился перед большим листом, где была запечатлена южная башня в сизых, предрассветных сумерках, когда последние звезды еще цепляются за небо, а первый холодный свет лишь намечает силуэты камней.
— Это… потрясающе, — проговорил он наконец, и в его обычно сдержанном голосе прозвучало не вежливое любопытство, а настоящее, глубокое, почти профессиональное восхищение. — Вы уловили здесь не просто архитектурную форму. Вы уловили душу этого камня, его многовековую тяжесть и терпение. Этот свет… он холодный, безжалостный, но в этих тенях, — он провел пальцем по воздуху, следуя за линией на рисунке, — есть тихая надежда на рассвет. И эти линии, эта штриховка, — он указал на тщательную проработку, передававшую грубую фактуру древней, потрескавшейся кладки, — такая точность, такое интуитивное понимание самого материала. Вы где-то учились? У мастера?
Мне стало невероятно, почти болезненно приятно. Это был не дежурный, поверхностный комплимент светского человека, а точная оценка того, кто, судя по всему, сам разбирался в искусстве или, по крайней мере, видел его достаточно, чтобы отличить технику от подлинного чувства. Теплая, смущающая волна поднялась откуда-то из глубин груди, хлынула к щекам, и я почувствовала, как они заливаются незнакомым, предательским румянцем. Я, привыкшая к полному, абсолютному отсутствию какой-либо внешней оценки, смутилась до глубины души.
— Да, на… на своей родине, — сдержанно, опустив взгляд на свой незаконченный рисунок инея, ответила я. — Закончила художественную школу. Но
