Госпожа аптекарша или как выжить в Германии XVII века - Людмила Вовченко
— А теперь — жасмин каплю, — сказала Грета. — Для души.
— Жасмин — в госпитале? — скривился старший подмастерье. — Туда, где боль, надо заносить жизнь. Иначе боль будет жить вместо человека.Жасмин поднялся тонким невидимым стеблем воздуха — лицо женщины оттаяло. Она всхлипнула, но уже спокойно, по-домашнему.
— Сколько с меня? — спросил муж, торопливо развязывая мешочек на поясе.
— Сегодня — ничего, — ответила Грета. — Заплатите дома: вымойте руки и подрежьте шипы у калитки.Подмастерья переглянулись: вот она, «ересь», разделённая на глотки и действия. Фогель кивнул почти незаметно; он любил такие дни, когда медицина не спорила с человеческим.
У дверей, слегка в тени, стоял брат Матиас. Он молчал, пропуская через взгляд всё — от тёплой воды до вздрагивающих пальцев. Когда женщина ушла, он тихо произнёс:
— Ваша скука заразительна, фрау.
— Хорошо бы, — улыбнулась Грета. — Этой заразой я готова охватить пол-Германии. ---Послеобедье принесло другой ветер. С базара припёл продавец масла — знакомый Йоханну — и шёпотом выложил новость: Ган был утром у одного из магистров, оставил кожаный мешочек. Мешочек тяжёлый. Слова — липкие. «Женщина опасна, у неё aqua vitae, она соблазняет ароматами…» Дальше продавец мякнул, не решаясь.
— Пускай, — сказал Йоханн слишком спокойно. — У меня мешков — на лодке много. Пускай увидит, как тонет золото, если рядом смеётся площадь.
— Это Бамберг, — отозвался Фогель. — Здесь смеются реже.— Тогда будем смеяться чаще, — отрезала Грета. — Сегодня вечером — урок для подмастерьев. Не умывальник, — она подняла палец, — склад. Пусть увидят чистоту там, где её не ждут.
---Склад пах кислой соломой, мышами и старыми свитками. Подмастерья, ждя пыль и ругань, вошли и увидели: стол, накрытый чистым полотном; кувшин воды; короб с известью; новая метёлка из доброго прута; и мелом на стене — ровным почерком:
«Склад — это тоже лекарство. Порядок продлевает жизнь средствам.»
— Сегодня учимся ставить и подписывать. Банки — по росту. Ткани — сухо. Уксус — отдельно. И вот это, — она подняла жестяную банку, — для мышей.
— Яд? — оживились мальцы. — Нет, — усмехнулась Грета. — Мята и лаванда. Мыши — люди с плохим вкусом: уходят от хорошего.Они смеялись и таскали, поднимали и перекладывали, пищали на мышей и пищали от восторга, когда на полке вдруг… поместилось больше, потому что вещи стояли ровно. В окно тянуло вечерним холодом, но руки были тёплые. Фогель зашёл, как проверяющий, осмотрел, кивнул. Йоханн толкнулся плечом в притолоку и шепнул Грете на ухо:
— Ты учишь их не мытью и не складу. Ты учишь их жить.
— И себя вместе с ними, — ответила она так же тихо.Слова улетели вверх, в тёмные балки, и там звякнули, как маленькие колокольчики.
---Вечером город загустел. По мостовым тянулись сложенные запахи — солод, дым, прелая листва; в трактире у очага перемигивались кружки. Грета сидела у окна; напротив — Йоханн, с лёгкой дорожной усталостью, которая ему шла; сбоку — Фогель, записывающий урывками: «воск — коротко», «бинт — кипячение дважды», «мята — мышам». Им было хорошо втроём — спокойно, как в правильно сложенном шкафу.
И именно в этой спокойной полке мир решил пошалить.
К ним подошла девушка в плаще — не монастырская и не рыночная. Лицо тонкое, глаза такие, какими смотрят на мосты с высоты: «перейду — и что?» На узле плаща — печать коллегии писарей.
— Фрау Браун? Я — Эльза Рутер, переписчица при городской канцелярии. Меня прислали… — она на секунду замялась, — лично.
— «Лично» — самое опасное поручение, — сказала Грета. — Проходите.Девушка села, согревая пальцы о кружку. Под плащом у неё был простой серый сарафан, на блузе — чернильная капля, как родинка.
— Меня попросили переписывать «Правила чистых рук». С вашим именем. И… — она понизила голос, — без вашего имени. Два списка. Один повесить у госпиталя, другой — отдать магистрам. Вы понимаете?
— Понимаю, — ответила Грета. — Одни будут учиться, другие — делать вид. — Меня это злит, — сказала Эльза неожиданно резко. — Я хочу, чтобы имя висело везде.Йоханн тихо хохотнул: мир, кажется, подарил им перьевую союзницу. Фогель кивнул девушке со своей редкой, честной теплотой.
— Сколько вам лет, Эльза?
— Девятнадцать. — Вы смелая, — сказала Грета. — Но смелость — горючая. Для начала давайте так: у госпиталя — моё имя. У магистров — моя рука, без имени, но с почерком, который нельзя не узнать. — Они заметят, — усмехнулась Эльза. — И пусть. У них будет выбор: признать или выглядеть смешно.Девушка выпрямилась. В глазах заплясало то самое лёгкое пламя, которое не гаснет даже под дождём.
— Тогда мне нужны ваши листки. И… — она поколебалась, — перо. Ваше перо приносит удачу.
— Перо приносит мозоли, — поправила Грета и всё равно протянула ей своё любимое, тёмное, гладкое. — Берите. Вернёте, когда подписи станут важнее печатей.Эльза ушла, оставив после себя запах орехового масла и чернил. Йоханн, глядя ей вслед, присвистнул:
— Вот это беда для Гана — девушка с пером. Деньгами такие вещи не правятся.
— Женщины — мои лучшие рецепты, — сказала Грета. — Они работают долго и без побочных эффектов. ---Ночь разложила город по полкам. Луна висела на «верхней», тихо светила. Улица блестела влажными камнями; по воде шли редкие лодки, вёсла шумели как сон.
— Провожу, — сказал Фогель, когда они поднялись из-за стола.
— Я провожу, — сказал Йоханн в ту же секунду.Оба замолчали, и в этом молчании был тонкий, эластичный юмор: они знали, что спорить всерьёз — смешно, но и уступать — больно. Грета вздохнула — а потом рассмеялась.
— Господа, пожалуйста. Это всего лишь две улицы и мост. Давайте мир по справедливости: один — до моста, другой — после.
И они пошли — сначала втроём, а на мосту Фогель замедлил шаг, остался, опершись о камень. Вода текла под аркой, как тёмная мысль. Он посмотрел
