Откупное дитя - Юля Тихая

— Наелся уже.

— Давай пару ложек?

Ладар закатывает глаза, ругается дурными словами, но засовывает ложку в рот и старательно шевелит челюстями.

Ладар хилый и квёлый, высокий — сыновья в него ростом пошли, — но сгорбленный, искривлённый и очень худой. Кожа у него пергаментная и жёлтая, глаза блёклые, и сам он только и знает, что на всё вокруг бурчать. Где-то через недельку после того, как я приехала, Жегода попросила меня посмотреть на её мужа по здоровью, и я долго водила над ним руками и листала гримуар. Что-то с этим Ладаром было не так, но хворь была простая человеческая, не из сил, а в этом и Чигирь не очень хорошо понимает. Я шепотков начитала, из хвои наварила настой, но сказала честно: это к знахарю нужно, а не к ведьме.

Знахарь Ладара уже смотрел, да не один раз, но то ли не сумел вылечить, то ли и лечить было толком нечего. Слабый дух и дурной характер травам не подвластны.

— Да чего ты с ним нянькаешься, — грохает Руфуш и кааак стукнет кулаком по столу. Говорит он громко, так, что и стены немножко дрожат. — Не младенчик! А ну как тумки в атаку пойдут, ты тоже за ним побежишь с платочком? Тьфу!

— Тумки? — шёпотом переспрашиваю я у Чигиря.

— Это далече, — поясняет он мне на ухо. — Народ такой, конный. Мы с ними воевали лет так двадцать назад, но потом они все дальше ушли, в степи.

Я гляжу на Руфуша уважительно. Руфуш за годы службы где только не воевал и чего только не видел, вот и племянников и детвору учит всегда быть наготове.

Тауш как раз сидит в окружении детей: он ездил недавно в город и теперь негромко рассказывает, что там видел. В его байках и противный город со всеми его вшами и густым дымом кажется чудесным, и малыши разевают рты, а Бранка сидит подле мужа, двумя руками его ладонь обхватив, и гладит намозоленные пальцы. Вот Тауш смеётся лукаво, о чём-то шутит, ладошку её целует, смотрит на неё горящими глазами. Я отворачиваюсь, как будто что-то неприличное увидела.

Вишко, сразу видно, тоже жену свою любит. Если Бранка бойкая, румяная, из всех восьми детей, что здесь бегают, семеро её, — то Дарица тихая и выглядит слабенькой. Зато их с Вишко единственный сын кричит всегда громче всех и носится по всей крепости, как будто его хлыстом стеганули.

По взглядам Лесаны заметно, что она бы не прочь отогреть Вишко и нарожать ему толпу, ну и что, что он её в два раза старше. Но Вишко на Лесану совсем не смотрит, только жену на руках носит, а Лесана смотрит на это косо и вздыхает, а потом встряхивается и возится с детьми. Приблудная сиротка, она в крепости так давно, что все уже давно забыли, что она им как бы и не семья. И когда на Лесану кто-нибудь из посёлков заглядывается, Руфуш на всех рычит волком и каждого зовёт биться на деревянных мечах, а потом допрашивает про серьёзность намерений.

Пока все ухажёры уходили из крепости битыми, и ни один не вернулся. И, похоже, не так уж они самой Лесане были приятны, потому что утешать она ни одного не пошла и на воеводу не сердилась.

Словом, хорошо живётся в Синеборке. Прав был Чигирь, когда сказал, что зимовать здесь будет лучше, чем в городе! С этим приглашением мне очень повезло, хоть и неловко немного, что грач его, получается, у кого-то спёр.

— Да оно ж кому угодно было, — надменно говорит грач, когда меня грызёт совесть. — Так и написано: ведуну или ведьме. Это тебе, получается! Кто получил, того и письмо. Всё честно!

Мне всё-таки это кажется не совсем честным, но спорить с грачом в этом деле бесполезно. Чигирь только и делает, что важничает и говорит, что я неумёха и совсем не знаю жизни.

Жизни, может, и не знаю, зато к делу своему уже привыкла. После ужина я помогаю убрать со стола, болтаю с Бранкой про обережную вышивку, в которой и сама мало что понимаю, а потом, обогнав идущего на свой вечерний обход воеводу и увернувшись от драчливой козы, перебегаю через двор к башенке и всползаю по лестнице на самый верх.

Огонь сегодня горит даже ярче обычного. Если глядеть в него долго-долго, в языках пламени начнут казаться картины: то силуэты людей, то когтистые лапы, то скрещенные ветви, то птицы с человечьими головами. Чигирь объснял мне, что чарованный огонь — он и не огонь вовсе, а крошечная прореха между сторонами, сквозь которую светятся силы. Но греть об него ладони всё равно приятно.

Морозно, а от реки пахнет водой. Пройдёт ещё совсем немного времени, и лёд потемнеет, треснет. Тогда переправу закроют, долина разделится на две неравные половины, с которых только и можно, что махать друг другу тряпицами, — и так до самой весны.

Иногда я думаю, что могла бы здесь, в Синеборке, остаться. Может, и не навсегда, а на годик, на два… научиться получше, выучить больше заговоров, понять про травы, освоить все те ритуалы, которые я пока могу только кое-как повторить по чужим записям. Но когда я заговариваю об этом с грачом, он только косится на меня и гаркает:

— Так и останешься дурочкой!

— Но я же…

— Без настоящей работы если, это не учение, а один срам, — припечатывает Чигирь, явно за кем-то повторяя. — Да и не сможешь. Вот увидишь: будет весна, и тебя позовёт дорога.

Я пожимаю плечами. Зовёт меня дорога или нет, я плохо понимаю. А вот по хорошим людям я истосковалась уже так, что дядьке Руфушу хочу на коленки залезть, как кто-нибудь из малышей, вцепиться в патлатую бороду и так сидеть, посапывая.

Что сейчас там, в моей заимке? Помнит ли обо мне кто-нибудь? Или я для них была, как поселковые парни для Лесаны — за ворота прочь, из сердца вон?

— Не дури, — наставительно говорит мне грач, а потом спрыгивает с моего плеча на башенную оградку.

Скачет по ней, башкой вертит, а потом слетает вниз и быстро теряется в темноте. Он частенько гуляет вот так: хотя и никогда не уходит надолго, жрать при мне червей Чигирь почему-то стесняется.

Я