Откупное дитя - Юля Тихая
Пахнет на этаже странно, то ли смолой, то ли уксусом, но вокруг темень, а разбираться мне лень. И я, радуясь густой тишине, оставляю для грача щёлку в ставнях, раздеваюсь, в одеяло заворачиваюсь — и засыпаю.
✾ ✾ ✾
Снится мне что-то дурное, тёмное и мрачное. Во сне я бегу через лес, запыхавшись и оскальзываясь, лечу со склона, а со всех сторон меня цепляют кусты и когтистые лапы. Я качусь, низ и верх сто раз меняются местами, хватаюсь за землю, раздирая ладони, а потом ухожу с головой в ледяную воду и погружаюсь в неё, как в смолу.
Потом я просыпаюсь.
Утро, — в щёлку в ставнях заглядывает ровной полосой свет. Комнатка тонет в сумраке, а я успокаиваю колотящееся сердце и гляжу вверх, тяжело дыша. Потолок неровный, белёный с синькой, ещё вчера он казался мне свежим, а сегодня на нём уродливые чёрные пятна. В углу висит клоками паутина.
Я хмурюсь. Грача нигде в комнате нет, — то ли загулял ночью, то ли уже успел улететь завтракать. Натягиваю на себя одёжки, морщась: ткань оказывается чуть влажной, отсырела за ночь у приоткрытого окна; потом я забираюсь на табурет ногами, тянусь вверх, собираю липкую мерзкую паутину и тыкаю пальцем в пятна. Грязные руки кажутся рядом с ними пухлыми, а ногти жёлтыми и кривыми.
Пятна эти не просто пятна, а плесень. Густая, мохнатая, мокрая, какая-то текучая, и чёрная-чёрная. Будто уголь растолкли и сыпанули на мшистый ствол. Как только завелась так быстро, или я не заметила? Надо попросить какой инструмент, сковырнуть, счистить, и мужикам сказать, чтобы балки посмотрели, как бы не прогнило что-нибудь.
Пока же пора и делом заняться, я и так заспалась. Потягиваюсь, неуклюже машу руками-ногами, да и выхожу в коридор.
И сразу вспоминаю: с вечера тут здорово воняло. Вспоминаю потому, что воняет до сих пор, да так гадостно, что аж в горле щиплет. Весь узкий проход заляпан чем-то чёрным, тягучим, жирно блестящим на редком свету, — вроде смолы, только запах не тёплый деревянный, а кислый, с сильным уксусным духом. Пятна этой дряни и на полу, и на стенах, и на потолке, и кое-где в них грязно-серый пух, а кое-где клочья паутины. Стены влажно припорошены плесенью.
— Юды знают что, — бормочу я, зажимая нос и старательно переступая через пятна.
Лестница лишь немногим лучше, зато во дворе всё как обычно: подмёрзшая грязь, расчищенная кое-как дорожка от кухни к угольному сараю, робкая вонь нужника. У дальней стены суетятся куры, а коз нигде не видно — наверное, Лесана или кто из детей увели их на дойку.
Я щурюсь и пытаюсь поймать глазами солнце, чтобы понять, насколько проспала, но небо всё бледно-серое, затянутое туманной дымкой. Тяну носом воздух, — хлебом из кухни ещё не пахнет, да и ребятни во дворе не видно; может, и рассвета ещё не было, а мне всё кажется, как бывает в небесные сияния на севере.
Или я и вовсе ещё сплю! Я больно щипаю себя за руку, шиплю и трясу головой.
Сплю или нет, а первое дело, которое мне нужно делать по утрам — это проверять чарованное пламя. К нему я и иду, карабкаюсь по крутой лестнице, которая как будто бы со вчерашнего дня стала ещё круче. А когда поднимаюсь наверх — вскрикиваю.
Потому что чаша на башне пуста.
Подбегаю к ней, дёргаю руками на себя, чуть не целиком в неё залезаю, но на дне — ни следа огня, ни искорки, только звенит металлический бок о постамент. Внизу бормочет река, раздумывая, пришла ли ей пора ломать лёд, небо клубится сизыми лентами, синие ёлки гнут лапы под вчерашним снегом.
— Чигирь, — зову я громко, тревожно барабаня пальцами по чаше. — Чигирь!
Но грача нигде не видно, только где-то вдали шепчутся птицы.
Я с силой растираю щёки, собираюсь с духом и делаю всё, как меня учили. Но как ни стараюсь, чарованный огонь не отзывается. Я почти чувствую, как сминаю пальцами ткань бытия, как разрываю её, как вытягиваю нитку, и будто бы всё делаю верно. Но нет ни пламени, ни искры.
На лбу выступает испарина. Я отхожу от чаши, чуть не сбив её неуклюжим движением. Смотрю в даль, за Бор, туда, где стоит другая крепость. Там ведун должен увидеть, что наш огонь погас, оттуда пошлют кого-нибудь, будет очень стыдно, но это ничего такого уж страшного…
Я прикладываю к глазам ладонь и щурюсь. Всё мне видится как-то странно, плоско и бесцветно. Небо волнуется, но серая дымка висит в вышине, а воздух чист, и я могу догадаться, что вон тот тёмный силуэт — это и есть крепость. Только, как ни гляжу, не могу увидеть там огня. Будто и там нет пламени тоже.
Обратно с башни я скатываюсь едва не кубарем. Первым делом нужно теперь отыскать воеводу, сказать ему, что огонь погас и наш, и соседский тоже, сказать ему про силы, спросить, что за дрянь разлита в коридоре. Потом — забрать гримуар, прочитать по нему заговор на поиск и найти Чигиря. Куда он только мог деться в такой день! Как не нужен, так круглыми сутками около меня трётся, под сортиром караулит, болтает под руку. А как случилось такое…
А если и с ним самим, с Чигирём, что стряслось? От этого внутри меня холодеет, и по ступеням я бегу всё быстрее и быстрее. Юды с ним, с воеводой! Он человек, всё равно в ведовских делах ничего не понимает, а Чигирь знает куда больше меня! Он-то должен понять, что здесь творится, и вместе мы с ним обязательно придумаем, как теперь с этим быть.
Из низкого проёма я вылетаю пушечным ядром, но до дома добежать не успеваю. Потому что между мной и домом по колено в грязи стоит нечто.
У него четыре ноги и вытянутая длинная голова с огромными острыми рогами. Существо совершенно чёрное, будто не шерстью покрыто, а всё целиком состоит
