Дело смерти - Карина Халле

Прячу подальше.

И следую за женщиной.

ГЛАВА 3

Очаровательно.

Буйно.

Мрачно до мурашек.

Поселение Мадрона — так Эверли называет весь этот уединённый мир — словно сошёл со страниц сказки братьев Гримм. В первые минуты я была слишком оглушена новыми впечатлениями, чтобы разглядеть его истинное лицо — возможно, мешал пристальный взгляд Дэвида, ловящий каждую мою реакцию. Но теперь оно раскрывается передо мной во всей своей двойственной красоте.

Территория дышит ухоженной дикостью: идеальные каменные тропинки вьются змеями под сводами кедров, источающих смолистый аромат. Земля устлана рыжей хвоей, будто древним ковром. Туман, всё ещё цепляющийся за макушки деревьев, начинает медленно сползать вниз, окутывая тёмные срубы зданий молочной пеленой. Вороны мелькают в ветвях, как тени забытых душ, украшая картину мистического совершенства.

Эверли ведёт меня налево, мимо исполинского тотема, стоящего на страже у причала. Мы проходим мимо столовой, где обедают студенты и приезжие исследователи, мимо западного домика, который служит общежитием и столовой для персонала, и мимо множества отдельных хижин, в которых живут основные исследователи. Эверли показывает на свой домик с видом на залив, номер шесть. Можно было ожидать, что женщина, стоящая во главе миллиардного фонда, выберет что-то помпезнее. Но именно эта непритязательность заставляет меня проникнуться к ней симпатией.

— Заходи в любое время. — Её голос звучит тепло, когда мы отдаляемся от её жилища. — Серьёзно. Днём, в полночь, на рассвете, если захочешь поговорить или просто помолчать рядом, моя дверь всегда открыта. Ты не одна здесь.

Фраза звучит как дружеское «я не начальница, а подруга», но что-то в её голосе заставляет задуматься: а почему мне вдруг понадобится ночная исповедь?

Она останавливается и указывает на тропинку, где деревья редеют, и я вижу поляну, на котором стоят лодки и пустые трейлеры.

— Если пойдём дальше, тебя ждёт «промокашка».

— Промокашка?

Она смеётся.

— Точно, забыла, что это канадский термин. Означает, что твои ботинки промокнут. Последние дни лило как из ведра, так что поля сейчас — сплошные лужи. Но тебе и не нужно будет туда ходить, разве что в лабораторию разведения. Или на поле под солнечной электростанцией — поиграть в бочче с пивом в ясный день. Погода ещё наладится. Всё остальное — технические постройки, которые поддерживают жизнь здесь.

Возвращаясь к главному зданию, она с гордостью рассказывает о самодостаточности комплекса: солнечные батареи, система очистки воды, огромные теплицы, сад, курятник и даже амбар с козами и свиньями.

— Если услышишь ночью душераздирающие вопли, не пугайся, это козы. — Её глаза лукаво блестят, заметив мою настороженность. — Они громкие и упрямые, а не потому, что мы их режем.

Что ж, хорошо, что сообщила.

— Что в плавучей лаборатории? — спрашиваю я, останавливаясь у причала. Прилив отступил, и трап почти вертикален, а воздух насыщен солёным запахом океана.

— Там насосы, резервуары и столы для кратковременного содержания морских образцов, — объясняет она. — Некоторые исследователи изучают только морское биоразнообразие и прибрежные экосистемы. Планктонов, морских звёзд, водоросли. Влияние климата на бактерии и вирусы в воде.

Хруст ветки за спиной заставляет меня обернуться.

Из-под деревьев выходит высокий мужчина и, не глядя на нас, направляется к причалу. По его сосредоточенному взгляду не скажешь, заметил ли он нас вообще.

А жаль. Потому что он, пожалуй, самый загадочный мужчина, которого я видела. Широкоплечий, в чёрном пальто, с короткими тёмно-рыжими волосами — цвета кедровой коры на закате. Его лицо словно высечено из мрамора знаменитым скульптором: острые скулы, сильная челюсть, лёгкая щетина. Даже рассеянный взгляд его холодных серых глаз кажется пронзительным, когда он осматривает туманный залив и спускается по крутому трапу.

— Это профессор Кинкейд, — тихо, но отрывисто говорит Эверли. — Он будет вести занятия в учебном центре вместе с профессором Тилденом.

Я наблюдаю, как Кинкейд шагает по причалу — легко и целеустремлённо — и поднимается на борт яхты, которую видела раньше.

— Это его лодка?

Она кивает.

— Он живёт на ней.

— «Митрандир», — вспоминаю я название. Как можно его забыть? Видимо, он фанат Толкина. — Погодите, тот самый Кинкейд, который писал тексты для сайта? Дэвид называл его доктором. Я не знала, что он будет преподавать.

Эверли молчит, пока я слежу, как он исчезает в каюте.

— Да. И он же будет твоим психологом, — сухо замечает она.

Я моргаю.

— Моим… что?

Она хмурит графичные брови, изучая моё лицо.

— Кинкейд будет твоим психологом. Разве ты не читала об этом в программе? Каждую неделю сеанс психологической поддержки. Опыт показал, что это необходимо. Изоляция — и территориальная, и от соцсетей — даётся студентам тяжело, особенно со временем. Добавь капризную погоду, и получишь идеальный рецепт для… ментального истощения, если можно так сказать. Казалось бы, ерунда, но когда здесь что-то идёт не так, это происходит мгновенно, и тогда… — Она замолкает, выражение лица становится мрачным, прежде чем она расправляет плечи. — В общем, это для безопасности и благополучия всех. Тебе понравятся сеансы. Всем нравятся.

— То есть этот мужчина будет моим преподавателем и психологом?

— Да. Сперва он может показаться угрюмым, но ты к нему привыкнешь.

Я скорее встревожена. Да, он красив, но единственный раз, когда я добровольно пошла к психологу, был для диагностики СДВГ.

— А если я откажусь?

Уголок её губ приподнимается.

— Это обязательно, Сидни.

По её тону ясно: альтернатива — первый же самолёт домой.

Но мой первый импульс — всегда бунтовать. Я напрягаюсь, готовая протестовать. Принудительные сеансы с психологом? Нет, спасибо.

Эверли, кажется, чувствует это. Она поворачивается ко мне, слегка наклоняется, и я снова ловлю аромат жасмина, тону в зелени её глаз. Они точно такого же оттенка, как мох на деревьях.

— У нас есть поговорка, — тихо говорит она. — Не пытайся изменить поселение. Позволь поселению изменить тебя.

Запоминающаяся фраза.

Но всё же я невольно задумываюсь…

Изменить меня во что?

ГЛАВА 4

Когда мне было восемь лет, я решила, что стану безумным ученым. Не просто ученым — именно безумным. У бабушки была замечательная коллекция классических фильмов на кассетах, и я помню, как снова и снова смотрела и оригинальный «Франкенштейн» с Борисом Карлоффом, и пародийный «Молодой Франкенштейн» Мела Брукса, пока пленка не истончилась. Неважно, что один был ужастиком, а другой — комедией. Оба убедили меня, что стать доктором Франкенштейном — достойная цель. Я хотела создавать жизнь, восхищаться магией научного творчества, стирающей границы возможного. Хотела одержимо погружаться в исследования, забывая обо всем остальном. Хотела оставить след в этом мире — любой ценой, даже ценой собственного рассудка.

Бабушка поощряла эту одержимость — не безумие, конечно, но