Графиня из Черного замка - Надежда Игоревна Соколова

Мой устроенный, идеально отлаженный мирок в Черном Замке был полон и завершен, как запечатанный конверт. Каждая знакомая тень на стене была мне родной, каждая щель в камне пола — своим, изученным местом. Я обрела тот самый покой, ради которого, казалось, и была рождена. Зачем нарушать эту хрупкую, выверенную, совершенную гармонию? Это было хуже вторжения. Это было предательство со стороны самой вселенной, которая, казалось, наконец меня поняла.

«Новые пути»? Все мои пути уже были протоптаны моими же ступнями — из тишины библиотеки в теплую сырость оранжереи, оттуда — в дымную, пряную атмосферу кухни, с кухни — по узкой лестнице в личную башню, к своему столу. И эти замкнутые, предсказуемые маршруты меня абсолютно, безоговорочно устраивали.

Я встала, босиком прошла по ледяному, шершавому камню к окну и откинула тяжелый, пыльный занавес из бархата. На черном, бездонном бархате неба сверкали колючие, ледяные звезды, равнодушные и далекие. Замок спал непробудным сном камня. Леса спали под саваном снега. Вся моя «проклятая», тихая, надежная вселенная была в совершенном, нерушимом порядке.

— Нет уж, благодарю покорно, — тихо, но с железной твердостью, в которой звучала вся моя сорокадвухлетняя воля, сказала я пустой, темной комнате, будто отвечая тому бестелесному, навязчивому голосу. — Я здесь как раз потому, что все перемены уже остались позади. Моя жизнь уже стала лучше. И лучшего, глупее и совершеннее этого покоя, я себе не представляю и представлять не желаю.

Я вернулась в постель, натянула стеганое одеяло почти до подбородка, плотно подоткнув его по бокам, и закрыла глаза, решительно, почти физически отгоняя назойливые воспоминания о красках и запахах сна, выталкивая их за пределы сознания. Пусть себе обещает, кто бы он ни был. Я никого не звала. Я не зажигала на окне свечу для путников. И встречать, тем более — с надеждой ждать, я ничего и никого не собиралась. Мое счастье, простое и немое, как камень, было здесь и сейчас, в этой каменной скорлупе, в этой выстраданной тишине. И ничто, даже самый прекрасный, обманчивый сон, не могло заставить меня снова захотеть ветра, дороги и незнакомых, пугающих горизонтов.

Глава 4

Глава 4

Утром, все еще находясь под смутным, но цепким впечатлением от навязчивого сна, я подошла к большому, темному дубовому гардеробу с резными фигурами стилизованных сов. Не раздумывая, на ощупь выбрала самое простое и привычное — длинное домашнее платье из мягкой, но плотной шерсти цвета лесного мха, без каких-либо вышивок или украшений, только простая кожаная шнуровка у горла. Оно было теплым, уютно облегающим фигуру, удобным и не стесняло движений. Именно то, что нужно для тихого, сосредоточенного дня среди книг и свитков.

Поворачиваясь, чтобы зашнуровать его у стоящего рядом трюмо, я поймала свое отражение в высоком, овальном зеркале в причудливо резной раме из черного дерева, стоявшем в углу комнаты. Я нечасто задерживала на нем взгляд, но сейчас почему-то остановилась, как вкопанная.

Из зеркала на меня смотрела высокая, даже несколько угловато-худощавая женщина. Прямая, почти не гнущаяся спина и давняя привычка держать подбородок чуть приподнятым делали эту худощавость не болезненной, а скорее стремительной, как у лесной лани, готовой в любой момент сорваться с места. Черты лица были тонкими, четкими, будто вычерченными уверенным пером: прямой, с небольшой горбинкой нос, высокие, резко очерченные скулы, неширокий, но определенный, с плотно сжатыми губами рот. Лицо библиотекаря, привыкшего к полумраку читальных залов и долгим, сосредоточенным размышлениям над текстом, а не к бальному свету и придворным интригам.

Мои каштановые волосы, всегда убранные в тугой, неброский и строгий узел на Земле, здесь, за неимением строгих правил, свободно спадали по плечам густой, чуть волнистой волной до середины спины. Они казались темнее и гуще в скупом утреннем свете, с редкими, но заметными прядями цвета спелого лесного ореха.

И глаза. Большие, широко посаженные, спокойные, цвета весенней хвои или старого, полированного малахита — зеленые с глубинными серо-сизыми вкраплениями. Сейчас в них читалось не утреннее сонное спокойствие, а легкая, настороженная глубина, тень вопросительного знака. В них, казалось, все еще отражались призрачные краски ночного сада и молчаливый, неразрешенный вопрос к самой себе. Они были самым ярким, самым живым пятном во всем моем сдержанном, аскетичном облике.

Я поймала свой собственный, изучающий взгляд и слегка, почти неодобрительно покачала головой, словно отгоняя последние остатки наваждения. Никакой томности, никакой нарочитой таинственности, которые, наверное, должны были бы быть у хозяйки столь «проклятого» и легендарного замка. Просто я. Виктория. Высокая, худая, не лишенная, как я с некоторым холодным удивлением отметила про себя, определенной строгой симпатичности женщина, чья жизнь внезапно стала похожа на страницы её любимых книг, но которая совершенно не собиралась следовать даже самому красивому чужому сценарию, особенно приснившемуся.

Я закончила со шнуровкой, одним уверенным движением собрала волосы в практичный, но уже не такой тугой и болезненный узел у затылка, и решительно отвернулась от зеркала. Отражение осталось там, в прошлом, застывшем мгновении. Предстоял настоящий, осязаемый день, тихий и понятный, и я была полна решимости сохранить его именно таким, отгородив от любых пророчеств.

Решительно отбросив назойливые мысли о сне, я направилась в свою любимую солнечную залу — оранжерею. Это был мой личный, рукотворный антипод зимнему унынию за толстыми стеклами. Воздух здесь был влажным, теплым и густым, как бульон, от смеси пряных, сладких и терпких ароматов. Я медленно прошлась по выложенной гладкой, разноцветной галькой дорожке, позволив себе полностью раствориться в созерцании. Здесь, среди этой щедрой, неестественной для декабря зелени и цвета, я всегда обретала внутренний покой и равновесие.

Мои взгляд и мысли неторопливо скользили по знакомым, но от того не менее чудесным и дорогим обитателям залы.

Лунные кувшинки Эльсинора. Они плавали в небольшом, идеально круглом каменном бассейне, и их имя было неслучайным. Их полупрозрачные, серебристо-белые, с перламутровым отливом лепестки, казалось, светились изнутри мягким, фосфоресцирующим светом, как бы впитывая и трансформируя сам свет. Днем они были просто невероятно красивы, но я знала, что в полнолуние их свечение усиливалось, отбрасывая на стены и потолок причудливые, колышущиеся блики, похожие на отражение воды. В их глубоком центре искрилась и перекатывалась единственная капля нектара, похожая на настоящую, самую чистую ртуть.

Поющие вьюнки. Они вились по специальным медным обручам, создавая живые, ароматные арки. Их листья были темно-изумрудными, глянцевыми, а маленькие, колокольчатые цветы — нежного цвета утренней зари, переходящего от