Графиня из Черного замка - Надежда Игоревна Соколова
Огненные языки. Растение с толстыми, мясистыми, почти суккулентными стеблями цвета темной меди, на концах которых вместо цветов «горели» пучки тонких, волосовидных лепестков ослепительно алого, оранжевого и золотого цвета. Они и правда напоминали застывшие, но живые языки пламени. От них исходил едва ощутимый, сухой жар, и если провести рукой рядом, воздух ощутимо колебался, как над раскаленными углями. Они никогда не увядали, лишь иногда с легким, похожим на шепот углей шелестом «сбрасывали» старый, потускневший пучок, и на его месте буквально за ночь вырастал новый, яркий и яростный.
Хрустальные папоротники. Они росли в самых тенистых, прохладных уголках у северной стены, и казалось, будто они вырезаны искусным мастером из цельного куска льда или горного хрусталя. Каждая ажурная, невероятно сложная веточка-вайя была прозрачной и переливалась на свету, как призма, отбрасывая на темный камень пола радужные, прыгающие зайчики. При самом осторожном прикосновении они не ломались, а лишь издавали тихий, чистый звон, как тончайшее богемское стекло.
Дремлющий шатер. Это было небольшое, коренастое деревце с широкой, раскидистой кроной из сизых, опушенных листьев. Его цветы были похожи на пушистые, светло-лиловые помпоны, размером с детский кулак. От них исходил густой, сладковато-медовый аромат, который навевал не тяжелую сонливость, а состояние глубокого, ясного и безмятежного спокойствия. Постояв под его сенью всего минуту, все тревоги и навязчивые мысли будто отступали, уносились куда-то прочь, оседая где-то у корней.
Я остановилась у края бассейна с кувшинками, наблюдая, как их призрачный, внутренний свет смешивается и играет с холодным, зимним солнцем, пробивающимся сквозь высокий стеклянный потолок. Здесь не было ослепительных бабочек и райских птиц из моего сна. Здесь была другая, гораздо более глубокая и настоящая магия — тихая, медленная, терпеливая, существующая в каждой капельке росы на хрустальном папоротнике и в едва слышном, но вечном перезвоне вьюнков. Она не обещала головокружительных перемен и новых горизонтов. Она просто была. Существовала. И в этом ее совершенном, самодостаточном «есть» я находила гораздо больше утешения и истины, чем в каких бы то ни было громких и красивых обещаниях, пришедших из мира снов.
Глава 5
Глава 5
После умиротворяющей, почти осязаемой зелени оранжереи мои шаги сами по себе, будто ведомые невидимой нитью, привели меня туда, где царил иной, не менее живой и сложный порядок — в главное книгохранилище. Если оранжерея была сердцем, бьющимся в такт сезонам, то эта зала, без сомнения, была мозгом и душой Черного Замка, его холодным, ясным разумом и накопленной памятью.
Она занимала всю западную башню и была устроена не как хаотичная, впечатляющая груда фолиантов, а как безупречно продуманный, величественный и дышащий организм. Помещение было идеально круглым, с высоким, теряющимся в таинственном полумраке сводчатым потолком, расписанным когда-то фресками, теперь почти стершимися, от которого на тонких, но прочных цепях спускалась сложная система медных светильников в форме распускающихся лотосов. Сейчас они горели ровным, теплым, чуть золотистым светом, не коптя и не мигая — тоже, видимо, плод забытой, но исправной магии.
Стены от темного каменного пола до самого купола были сплошь покрыты резными деревянными полками из черного дуба, чья поверхность отполирована бесчисленными прикосновениями. Они образовывали многоярусные галереи, соединенные ажурными, невесомыми на вид, но прочными чугунными лестницами на латунных рельсах, которые можно было бесшумно передвигать вдоль стены. Книги стояли ровными, строгими шеренгами: массивные фолианты в потертой коже с тусклыми металлическими наугольниками и массивными застежками, тонкие томики в пожелтевшем пергаменте, перевязанные шелковой тесьмой, свитки в футлярах из гладкого тростника и даже странные, тяжелые плитки из обожженной глины или воска с аккуратно выдавленными клиноподобными знаками.
Воздух был особенным, уникальным. Не просто знакомым запахом старой бумаги, а сложным, многослойным букетом: терпкость дубленой кожи, сладковатая, пыльная пыльца пергамента, едва уловимый, горьковатый аромат полыни и лаванды (ими, как я выяснила, перекладывали некоторые трактаты от моли и времени), и легкая, вечная, холодная нотка сырого камня. Этот воздух казалось, что им не дышат, а его вдыхают для вдохновения, им думают, его анализируют.
В центре залы, под самым куполом, где сходились линии полок, стоял огромный рабочий стол, вырезанный, как казалось, из цельного, полированного корня темного дерева, испещренного естественными свилями. На нем царил идеальный, творческий, глубоко личный беспорядок, который я сама же тщательно и поддерживала: стопки книг, отмеченные пергаментными закладками-лапками, которые нужно было каталогизировать; листы чистейшего, тонкого пергамента, готовые принять чернила; наборы перьев — от гусиных до причудливых, словно из серебристого пера феникса; тяжелые чернильницы из матового стекла и камня с чернилами разных цветов (глубокие синие, угольно-черные, и алая, как застывшая кровь, киноварь для заголовков и помет). Рядом соседствовали изящная, сложная астролябия из позолоченной бронзы и массивный глобус в деревянной раме, на бархатной поверхности которого были нанесены незнакомые мне очертания земель, морей и мифических островов.
Тишина здесь была иной, чем в остальных залах замка. Она не была пустотой, а была густо наполненной, плотной, как хороший сукно. Ее нарушало лишь тихое, убаюкивающее потрескивание поленьев в глубоком камине, устроенном в одной из ниш (заботливые гномы всегда поддерживали здесь ровное, сухое тепло), и едва слышный, подобный дыханию шелест страниц. Да, страницы иногда шелестели сами по себе, едва заметно, когда я проходила мимо определенных полок, будто приветствуя или привлекая внимание. Я давно перестала этому удивляться, приняв как часть местной экосистемы.
Я медленно провела кончиками пальцев по шершавым корешкам на ближайшей полке, чувствуя подушечками тисненую кожу, холодное железо застежек и едва уловимую вибрацию спящего знания. Здесь хранились не просто тексты. Здесь в переплетенном виде покоились сны, безумные открытия, роковые ошибки и тихие триумфы тех, кто жил, творил и ошибался здесь до меня. В одном ряду мог стоять зловещий трактат по некромантии с застежкой в виде черепа (просто из сугубо академического интереса, разумеется), а рядом — нежнейшие, трогательные стихи о несбывшейся любви, написанные изящным почерком той самой «злобной» чародейки Лилан. Это место стирало простые, людские ярлыки, предлагая взамен лишь вес и ценность самого слова.
Я достала с привычной полки тяжелый, пахнущий медью и временем том «Хроник Приграничных Земель», который читала накануне, и устроилась в своем кресле с высокою спинкой за столом. Я не просто читала. Я
