Хозяйка медовых угодий - Ри Даль
— Спасибо, Шайна, — сказала я искренне. — Мы справимся.
Она кивнула, но её глаза были полны тревоги.
— Я вернусь, как смогу, — сказала она. — Привезу еды, может, инструменты. Но вы должны быть осторожны.
— Мы будем осторожны, — пообещала я. — А ты… береги себя.
Шайна улыбнулась — устало, но тепло.
— Берегите друг друга, — сказала она, глядя на Лину. — Ты, малышка, слушайся Марису. Она знает, что делает.
Лина кивнула, прижимаясь ко мне. Шайна забралась на телегу, взяла вожжи и посмотрела на нас в последний раз.
— Удачи, Мариса, — сказала она тихо. — И… прости, что не могу больше помочь.
— Ты и так сделала больше, чем могла, — ответила я, чувствуя, как слёзы подступают к глазам.
Шайна цокнула языком, и телега тронулась, исчезая за холмом. Я смотрела ей вслед, пока скрип колёс не затих. Мы с Линой остались одни, посреди высохшего луга, под первыми лучами солнца, окрашивающими небо в алый цвет.
Я повернулась к Лине, взяла её за руку и сказала:
— Пойдём, милая. Пора обживать наш новый дом.
Она кивнула, и мы пошли к хижине, оставляя за собой следы в пыли. Пасека была в руинах, но я видела в ней не только запустение, но и возможность. Возможность начать заново.
Глава 8.
Рассветное солнце лениво пробивалось сквозь щели в покосившейся крыше хижины, отбрасывая на пыльный пол тонкие полосы света, в которых кружились пылинки, будто крошечные звёзды, затерянные в пустоте. Я остановилась на пороге, крепко сжимая руку Лины, и сердце моё сжалось от вида, открывшегося перед глазами. Хижина была не просто ветхой — она казалась призраком былого уюта, давно покинутого и преданного забвению.
Стены из потемневших брёвен, покрытых трещинами и пятнами зеленоватой плесени, едва держались вместе, словно усталые старики, цепляющиеся друг за друга, чтобы не рухнуть. Пол, усыпанный сухими листьями, обломками досок и мелким мусором, скрипел под ногами, выдавая каждый шаг. В углу, где когда-то, должно быть, стояла печь, теперь зияла дыра, заваленная обугленным кирпичом и сажей, а над ней чернела дыра в потолке, через которую виднелся клочок бледно-розового неба.
Я вдохнула, и в нос ударил запах сырости, смешанный с чем-то прогорклым, как старое масло, и едва уловимым ароматом гниющей древесины. Лина прижалась ко мне, её пальцы дрожали в моей ладони, и я почувствовала, как её взгляд скользит по этому запустению, полному разочарования.
— Мы… сможем здесь жить? — прошептала она, и в её голосе было столько тоски, что у меня защемило в груди.
Я хотела сказать что-то ободряющее, но слова застряли в горле. Перед глазами мелькнул образ нашей дачи в Петербурге — той, что мы с Антоном и Соней превратили в маленький рай с цветущим садом и гудящими ульями. Теперь же я стояла в этой развалине, в чужом мире, в чужом теле, и всё, что у меня было, — это Лина и узелок с едой от Шайны. Но я не могла позволить себе слабость.
— Конечно, милая, — сказала я как можно ласковее. — Это наш дом. И мы сделаем его уютным. Обещаю. Просто не всё сразу. Мы собственными руками обустроим себе наш маленький тёплый мирок. Согласна?
Лина кивнула, но её глаза всё ещё были полны сомнений. Я погладила её по голове,и шагнула вперёд.
Внутри хижина выглядела ещё хуже. Единственное окно, забранное мутным стеклом, треснувшим в углу, пропускало тусклый свет, который лишь подчёркивал убогость этого места. Стены были усеяны пятнами сырости, а в некоторых местах брёвна прогнили настолько, что сквозь них просвечивал утренний туман, стелющийся над лугом. В дальнем углу стояла покосившаяся лавка, одна ножка которой была сломана, и она опиралась на груду камней. Рядом валялся перевёрнутый стол, покрытый слоем пыли, такой толстой, что на ней можно было рисовать пальцем. Под потолком свисали клочья паутины, а в углу, у стены, лежала куча соломы, когда-то, наверное, служившая постелью, но теперь пропитанная сыростью и усыпанная мелкими ветками.
Я почувствовала, как усталость наваливается на меня тяжёлым плащом. Ноги дрожали, суставы ныли после лихорадки и тряски в телеге, а веки казались свинцовыми. Лина зевнула, прижимаясь ко мне, и я поняла, что она едва стоит на ногах. Дорога вымотала нас обеих, и рассвет, который должен был принести облегчение, лишь напомнил, как далеко мы от безопасности.
— Пойдём, милая, — сказала я, ведя Лину к лавке. — Сначала поедим, а потом отдохнём.
Я усадила её на лавку, осторожно, чтобы та не рухнула под нашим весом, и развязала узелок, который Шайна дала нам в дорогу. Внутри лежал кусок чёрствого хлеба, завёрнутый в грубую ткань, несколько полосок сушёной рыбы, пахнущей солью и дымом, и фляга с водой, уже тёплой от долгого пути. Я отломила половину хлеба и протянула Лине, стараясь улыбнуться.
— Ешь, — сказала я. — Надо набраться сил.
Лина взяла хлеб, но смотрела на него с сомнением, будто боялась, что он исчезнет. Я отломила кусочек для себя и принялась жевать, хотя чёрствый хлеб царапал горло, а вкус был таким пресным, что едва ли напоминал еду. Но желудок, урча, требовал хоть чего-то, и я заставила себя проглотить. Лина последовала моему примеру, откусывая крошечные кусочки, и её лицо немного разгладилось, когда она начала жевать.
— Вкусно? — спросила я, пытаясь отвлечь её от мрачных мыслей.
Она кивнула, но её глаза всё ещё скользили по хижине, задерживаясь на тёмных углах и дырявой крыше.
— Мариса… — начала она, проглотив кусок. — А Хильда правда нас не найдёт?
Я сглотнула, чувствуя, как страх, который я гнала всю ночь, снова подбирается к сердцу. Хильда. Её злобный голос, её тяжёлая рука, её глаза, полные презрения, — всё это стояло передо мной так ясно, будто она была здесь. Но я не могла показать Лине свой страх.
— Не найдёт, — заверила я. — Мы теперь далеко, и Шайна
