Его самое темное желание (ЛП) - Робертс Тиффани

И каждый вечер, перед закатом солнца, Кинсли ходила к ведьминому кольцу, чтобы поговорить с огоньками и Вексом, которого она всегда чувствовала там. Его присутствие было неоспоримым, все более значительным с каждым визитом, но всегда недосягаемым. Она держала их в курсе событий о ребенке, но информация, к сожалению, была ограничена. Не было визитов к врачу, о которых можно было бы рассказать, не было результатов анализов, которыми можно было бы поделиться.

Это была единственная вещь, из-за которой она и ее мать ссорились. Эмили настаивала, чтобы Кинсли ходила на регулярные осмотры. При любых других обстоятельствах Кинсли согласилась бы безоговорочно. Только после долгого, эмоционального, полного слез разговора Кинсли наконец убедила мать понять ее точку зрения.

Этот ребенок не был человеком. И Кинсли не могла рисковать, чтобы правда была раскрыта кем-либо вне семьи. Потенциальная опасность для ребенка была слишком велика. Как, черт возьми, они объяснили бы, если бы ультразвук показал крошечные коготки на пальцах ребенка или маленькие крылышки, растущие из его спины?

К счастью, мать уступила, но при одном условии. Она заставила Кинсли пообещать, что если что-то пойдет не так, они немедленно помчатся в больницу.

С добавлением изучения информации о беременности, родах и домашних родах к ее ежедневным занятиям, у Кинсли не было недостатка в делах, и она редко оказывалась одна. Однако дни не были легкими. Усиливающийся зимний холод был ничто по сравнению с холодом в ее сердце. Походы к ведьминому кольцу поддерживали ее, но каждый из них был лишь одной каплей воды на языке, в то время как она страдала от обезвоживания в пустыне потерь и одиночества.

Но визиты были не единственным, что поддерживало ее. Как бы сильно Кинсли ни скучала по Вексу, как бы ни было больно расстаться с ним — а некоторые дни причиняли ей больше боли, чем можно себе представить, — жизнь, растущая в ней, всегда поднимала настроение.

Поэтому двенадцать недель беременности превратились в тринадцать, затем в четырнадцать, и следующие семь дней она провела, борясь с нарастающей паникой. Ни одна из ее беременностей не продлилась дольше этого срока. Никогда еще она не заходила так далеко, и каждая ее частичка, каждая клеточка ее тела, каждый нейрон в ее мозгу, каждая капля крови в ее венах желали, чтобы этот ребенок держался, не сдавался. Жил.

Затем четырнадцать недель превратились в пятнадцать, шестнадцать…

В семнадцать недель она поняла, что у нее виден живот. Всего лишь небольшая выпуклость, которую никто другой не заметил бы, но она видела его. И в то первое утро, когда Кинсли его заметила, она стояла боком перед зеркалом в ванной, нежно проводя руками по этой выпуклости и улыбаясь самой широкой, самой теплой в своей жизни улыбкой, почти не осознавая влаги, скапливающейся в ее глазах.

Вскоре после этого она почувствовала первые движения ребенка. Уже на следующий день она едва смогла сдержать себя от стремительного бега через лес, чтобы добраться до ведьминого круга и рассказать огонькам о том, что произошло. Пока она держала свою рубашку поднятой, они парили перед ее животом, их маленькие ручки-призрачные огоньки щекотали кожу. Хотя ребенок не пошевелился для них, огоньки оставались в таком положении долгое время, издавая тихие, полные благоговения звуки, напоминающие ветер, проносящийся над травянистым лугом.

Они сказали, что почувствовали в ней жизненную силу, сказали, что почувствовали магию, могущество. Когда они уходили, их переполняло желание поделиться новостями с Вексом.

После этого Кинсли и ее мать провели много времени, сидя перед потрескивающим камином с одеялами на коленях и положив руки на живот Кинсли, затаив дыхание, ожидая почувствовать хотя бы малейшее шевеление внутри.

По мере того как дни проходили, новые проекты Кинсли выросли в скромный, но приносящий удовлетворение бизнес. Со стороны ее аудитории возник спрос на маленькие композиции, поэтому она открыла онлайн-магазин. В дополнение к созданию прекрасного веб-сайта для Кинсли, Эмили проявила впечатляющую сноровку в упаковке часто хрупких творений и с радостью предложила отправлять их по почте во время своих еженедельных поездок в ближайший город за продуктами и припасами.

Даже когда зима сопротивлялась наступающей весне, принеся поздний снег, Кинсли продолжала свои походы к огонькам. Она бы ни за что от этого не отказалась. Но иногда эти визиты были трудными по причинам, которые не имели ничего общего с погодой.

Особенно в тот день, когда она почувствовала шевеление ребенка, стоя внутри круга из грибов и разговаривая с огоньками.

В одно мгновение она перешла от смеха и улыбки к безобразному плачу.

Удивление и беспокойство огоньков только заставили ее заплакать еще сильнее. Они были такими милыми, такими добрыми, такими заботливыми, но ничто из того, что они могли бы сказать или сделать, не могло остановить поток ее слез.

Поэтому они ждали вместе с ней, их тусклый призрачный огонь мерцал в сгущающихся сумерках. Слезы Кинсли усиливали жжение холодного воздуха на ее лице, и мороз вонзался в нос и горло с каждым ее дрожащим вдохом. Но, наконец, она успокоилась достаточно, чтобы объяснить внезапную смену настроения.

Векс был так, так близок, но он не мог протянуть руку и положить ладонь на ее живот. Он не мог чувствовать то, что чувствовала она. Не мог чувствовать маленькую жизнь, которую они создали вопреки всему. Не мог просто… быть с ней.

Это было далеко не лучшей ее минутой, особенно когда она ругала его за то, что он забрал все это, за то, что уничтожил любую возможность для них разделить все эти переживания, хорошие и плохие.

Она быстро извинилась, хотя знала, что он не понял ее слов, но это не облегчило ее боль той ночью.

Несмотря ни на что, наступило следующее утро, за ним другое, и еще одно, а Кинсли продолжала. Зима наконец сменилась весной. Ее маленький живот рос, и малыш двигался все больше и больше. Солнце светило теплее, ярче и дольше.

И все же Кинсли поймала себя на том, что тоскует по луне и звездам.

Она стала заполнять моменты тишины разговорами со своим ребенком, рассказала малышу, как сильно его любят, об огоньках и крошечном волшебном мире, расположенном между двумя другими. Но больше всего она рассказывала своему малышу о его отце.

Хорошая погода позволяла совершать более длительные и легкие прогулки, а долина казалась совершенно новым местом теперь, когда зелень снова покрывала землю. Кинсли вдыхала свежий воздух, в котором чувствовался аромат озера и запах новой жизни. Она восхищалась ароматом утесника, колючих кустов с ярко-желтыми цветами, которые росли на любом открытом пространстве, какое только можно было найти. До приезда в Шотландию ей говорили, что эти цветы пахнут кокосом, но она не совсем в это верила. Теперь она не понаслышке знала, насколько поразительно похожи эти запахи.

Но она всегда ловила себя на том, что мечтает о другом аромате, разносящемся по воздуху, — о нотке дубового мха и амбры.

Удлиняющиеся дни только отдаляли ее от Векса. Она продолжала посещать ведьмино кольцо каждый день в обязательном порядке, пользуясь тем, что стало светлее, чтобы каждый вечер оставаться там подольше. Какая-то часть ее всегда хотела остаться до захода солнца, как будто ночь каким-то образом позволяла ей слышать Векса, чувствовать его ближе, видеть его.…

Даже после того, как огоньки, которые не могли долго продержаться по эту сторону завесы, уходили, Кинсли оставалась в ведьмином кольце, разговаривая с Вексом. Она рассказывала ему о своем дне, об их ребенке, сказала, как сильно любит его и скучает по нему.

И когда она закрывала глаза, то могла представить его в ритуальной комнате, сидящим, прислонившись спиной к вертикальному камню, или лежащим в центре круга, раскинув крылья по земле, и слушающим ее речь. Иногда ей даже казалось, что она слышит его приглушенный голос издалека, но он никогда не проникал в ее мир настолько глубоко, чтобы быть в этом уверенной.