Коллектор - Ульяна Соболева

Но я это сделала.

Я стояла над ним, держа в руках лезвие, которое ещё капало. А потом Аслан… Аслан, как тень, возникший из небытия, вырвавший у меня этот нож, загнавший меня в квартиру, как зверя в берлогу. Спасший и приговоривший одновременно. И он… он сел. За меня. За то, что сделала я. И я не сделала ничего. Ничего, чтобы его спасти. Ничего, чтобы остановить этот ад.

Слёзы сами катятся. Горячие, жгучие. Я вытираю их ладонями, размазывая по щекам, как краску на грязном холсте. Мне стыдно. Мне так стыдно, что кажется — эта грязь никогда не сотрётся. Что никакая вода не смоет с меня вину. Я не знаю, кто я. Спасённая жертва или хладнокровная трусиха, которая позволила другому понести наказание.

Я опускаюсь на край ванны. Закрываю лицо руками. И просто сижу. Без сил. Без мыслей. Только с этим невыносимым грузом в груди, с этим комом в горле. Я хотела начать всё заново. Хотела быть новой, чистой, другой. А стала кем? Ложью на ножках. Призраком с улыбкой. Женщиной, которая живёт, потому что кто-то сел в тюрьму вместо неё.

И самое страшное — он не заставлял. Он просто сказал: «Иди в квартиру». И я пошла.

* * *

Смотрю на неё — и вздрагиваю. От нежности. От боли. От чувства, которое слишком громкое, чтобы его выдержать. Она похожа на него. Эти волосы. Эти ресницы. Этот изгиб губ. И я знаю. Просто знаю. Моя Аленка. Моя маленькая принцесса. Я люблю ее до адского безумия. Не знаю, что именно я чувствую к ее отцу…Но это не любовь. Это нечто мрачное, темное и страшное и оно меня пугает. С Матвеем намного спокойнее. И пусть я не люблю его мне с ним хорошо.

Потом всё идёт как в замедленном кадре. Я на кухне, дрожащими руками наливаю воду в чайник, роняю крышку — и пугаюсь собственного движения. Я заплетаю ей косички, но пальцы будто деревянные. Она вертится, хнычет, не хочет идти в сад. А я тихо, выдохом прошу: «Только не сегодня…» Она дёргает плечом, а я чуть не рыдаю. Кажется, что я вот-вот сорвусь, заору, заплачу, разнесу всё к чёрту, просто потому что в голове сто двадцать голосов, и все одновременно. Напоминают. Орут. Судят.

Колготки. Я положила ей запасные колготки? Или нет? Где они? В рюкзаке? В ящике? Вчера постирала или позавчера? Я рысью бегу по комнате, открываю шкаф, вытаскиваю вещи, сама не своя, с бешеным пульсом и тупым гудением в ушах. Дочка смотрит на меня с испугом. Я вижу это. Я вижу, и мне ещё больнее. Я мама. Я должна быть опорой. А я разваливаюсь. Я — ходячее чувство вины.

Перед выходом я застываю в коридоре. Смотрю в зеркало. У меня тёмные круги под глазами, волосы спутаны, на шее нервный тик. Мне страшно. Мне страшно, что за этим утром придёт что-то, чего я не переживу. И я не знаю — это интуиция или паранойя. Но каждый раз, когда я отпускаю её руку у порога сада — меня как будто рвут на части. Потому что часть меня уходит вместе с ней. А я остаюсь. С пустыми руками и с дыханием, застрявшим в грудной клетке.

Я не хочу её пугать. Я глажу её по волосам. Целую в висок. Говорю, что люблю. Она улыбается. Боже, как она ещё умеет улыбаться?.. Я отвожу её и ухожу, не оборачиваясь. Если обернусь — сломаюсь. Если сломаюсь — она это почувствует. А я должна быть сильной.

Только я давно не сильная.

Я просто — сломанная. Склеенная. И на склейке уже трещины.

Автобус трясёт. Я сижу у окна, крепко прижав к себе крошечное тёплое тело. Она уткнулась мне в плечо, тянет пальцами за ворот кофты, бормочет что-то бессмысленное, своё, детское — "мамааа… тэ-тэ… бааа". Я киваю, будто понимаю, и целую макушку. Запах ребёнка — самый живой, самый настоящий запах на свете. И самый страшный, когда не знаешь, сможешь ли защитить.

За окном всё смыто дождём. Тени, лица, дома — всё как будто размыто на глазах, словно город сам не хочет, чтобы его узнали. Я напряжена до онемения. Пальцы на ручке детской сумки побелели от усилия. Всё утро внутри меня ноет и свербит. Не боль. Не тревога. Хуже — предчувствие. Тягучее, липкое, как патока. Я говорю себе: это из-за бессонницы, из-за усталости. Но знаю — вру себе. И внутри уже почти кричу.

Автобус останавливается. У остановки — кто-то стоит. В капюшоне. Высокий. Неподвижный. Я не вижу лица, но я узнаю силуэт. Узнаю с первого взгляда, всем нутром. Меня будто сковывает изнутри. Я цепенею, будто на краю пропасти, и кто-то делает шаг за моей спиной. Я моргаю. Тень исчезает.

Никого.

Пусто.

Только мокрый асфальт и жирный блеск фар. Я вжимаюсь в сиденье, хватаюсь за ребёнка обеими руками — будто он и правда мог прыгнуть в автобус и забрать её прямо из рук. Маленькая шевелится, тихо пищит, засовывает пальчик мне в рот. Я смеюсь. От ужаса. Чтобы не завыть.

— Мам? — лепечет она неуверенно, как умеет. Только одно слово. Единственное, что знает чётко.

— Всё хорошо, — шепчу я и глажу её по спине. — Мамочка рядом. Мамочка рядом. Мамочка рядом.

Я не знаю, кого я сейчас пытаюсь убедить — её или себя.

Воспитательница открывает дверь с привычной улыбкой, натянутой, как всегда. Я даже не помню, как её зовут — просто «та, что утром принимает». Она протягивает руки, и я на секунду медлю. Моя девочка жмётся ко мне, хлюпает носом, зарывается личиком мне в шею. У неё нет слов — только лепет, только влажные пальчики, цепляющиеся за мою куртку. Она не хочет уходить от меня. И я не хочу её отдавать.

— Всё хорошо, — бубню я, будто заведённая, и с трудом разжимаю её руки от себя. — Всё хорошо, малыш. Мамочка скоро вернётся. Обещаю.

Она смотрит на меня, губы дрожат, и я умираю внутри. Снова. Сотый раз. Смотрю, как её уносят в тёплую группу, как она поворачивает голову в последний момент. Этот взгляд — тоскливый, тянущий, как жгут. Я его никогда не забуду. Никогда.