Коллектор - Ульяна Соболева
А я стою. Дышу сквозь боль, будто в лёгких битое стекло. И понимаю: им плевать. Им всем. А значит — я одна. И значит, я пойду до конца. Даже если этот конец будет смерть. Его. Или моя.
Он откидывается на спинку стула, скрипит пластиковым сиденьем, устало трёт переносицу и смотрит на меня так, будто перед ним не мать, у которой только что вырвали сердце с кровью, а бухгалтерша, пришедшая пожаловаться на потерянный бланк. Губы его едва шевелятся, голос тянется вяло, как кисель, и я ловлю себя на том, что хочу врезать — чтобы очнулся, чтобы хоть что-то в нём дёрнулось.
— Вы говорите, что это ваш бывший? — Он делает паузу, закатывает глаза к потолку, словно вспоминает список обязательных формальностей. — Есть документы, подтверждающие отцовство? Может, решение суда? Свидетели, переписка, угрозы?
Я молчу. Качаю головой, и мне больно от этого молчаливого «нет». Больно, потому что в этот миг я не просто теряю надежду — я вижу, как она выскальзывает сквозь пальцы, как вода из прохудившегося ведра. У меня нет ни справки, ни записей, ни бумажек, которые подтвердили бы, что в моей груди сейчас кричит ураган, вырывая рёбра. Только память. Только голос Аслана, застрявший у меня в голове, как заноза. Только его глаза, в которых не было сомнений, когда он смотрел на нашу дочь. Только собственная уверенность, такая отчётливая, как след от пощёчины — что это он. Он. Он забрал её.
Мужчина медленно, как в замедленной съёмке, прокручивает в пальцах ручку. Пластик скрипит, а у меня в ушах грохочет, как будто вместо сердца — граната с выдернутой чекой. Он почти лениво произносит:
— Девочки иногда убегают. Ну, бывает. Может, это не он. А может, вы ошиблись. Мы посмотрим камеры. Подадим в розыск, как положено.
И всё. Всё. Он закончил. Для него — я статистика. Случай. Галочка. Стук по клавише. Чужая беда, к которой он давно приучил себя быть глухим. А я сжимаю челюсть до хруста. Я не ошиблась. Я знаю. И если бы можно было разорвать грудную клетку и вытащить оттуда этот леденящий ужас — я бы бросила его на стол.
Вот. Смотри. Это — правда.
Но он уже отвернулся к монитору. Он уже не со мной. Они не будут искать. Не ради меня. Не ради неё. И я понимаю — всё, что будет дальше, я сделаю сама. Своими руками. Своей болью. Своей яростью. Потому что теперь это — моя война.
…Они не будут искать. Не ради меня. Не ради неё. Они заполнят бумажки, скажут дежурное, сделают пару звонков, для галочки проверят камеры, а потом забудут. Потому что она — ещё одна цифра. Один ребёнок среди сотен. А для меня — она всё. Всё, что у меня было. Всё, ради чего я ещё дышала. Ей всего два. Всего. Два. Года.
Она только начала говорить. Только недавно пробормотала своё первое «мама» сквозь сон, с полуулыбкой, щекоча меня маленькой ладошкой по щеке. Только научилась вставать на ножки и смешно переваливаться, как утёнок, от одной комнаты к другой. Её волосы пахли молоком и ванильным кремом. Её пальчики цеплялись за мой палец, когда она засыпала, как будто даже во сне не хотела отпускать. А теперь… теперь я не знаю, где она. Не знаю, с кем она. Одета ли. Напугана ли. Жива ли.
Я схожу с ума от этих мыслей. Меня выворачивает наизнанку. Потому что в два года ребёнок — это не просто ребёнок. Это крошечный кусок тебя, который ещё не умеет жить отдельно. Это та, кто наивно верит, что мама всегда рядом. Что если ей страшно — мама придёт. Что если она заплачет — мама возьмёт на руки. Что если она упадёт — мама подует на коленку и скажет, что всё хорошо.
А теперь её у меня забрали. Оторвали. Вырвали с мясом.
И он — этот ублюдок — думает, что может просто исчезнуть с ней. Думает, что я не достану. Думает, что два года — это так мало, что она не запомнит. А я запомню за нас обеих. И если она забудет — я буду напоминать. Если он скажет ей ложь — я сожгу его правду. Если он назовёт себя её родным — я покажу, что настоящая кровь — в той, кто рыдает по ночам, не чувствуя больше себя живой.
Анита не просто пропала. Умерла часть меня. Но я всё ещё дышу. А значит — найду.
Найду. Верну. И пусть весь его проклятый мир встанет между нами — я разнесу его к чёртовой матери.
Машины проезжают мимо, оставляя за собой запах бензина и чужой жизни, шаги сливаются в гул, в воздухе звучит детский голос — звонкий, радостный, беззаботный — и всё это разрывает меня изнутри, как будто кто-то нарочно крутит иглу в сердце, напоминая: твоя — не здесь. Твоя дочь не играет на площадке, не ест мороженое, не бежит к тебе с растрёпанными волосами и поцарапанными коленками. Её нигде нет. Нигде. А я стою в центре этого безразличного мира, как выброшенная на асфальт кукла, и с трудом вспоминаю, как дышать. Я достаю телефон, и пальцы дрожат — не от холода, от злости. От беспомощности, которая прожигает насквозь. Полиция отмахнулась. Им плевать. Им главное — бумажка, протокол, и всё, расходитесь. Но я — не бумажка. Я мать. Я женщина, у которой вырвали сердце с корнем, и теперь оно кровоточит на ладонях, и я даже вытереть их не могу, потому что обе руки заняты — одной я держу себя, чтобы не развалиться, другой — хватаю за ниточку, которая может привести к нему. Аслан. Имя, которое я проклинаю и шепчу по ночам, имя, от которого хочется завыть и которое до сих пор вызывает дрожь в груди. Я начинаю вспоминать. Всё, что когда-то игнорировала. Его слова, брошенные между делом. Я вбиваю в поиске «Аслан Рамзанов
