Запах твоей кожи (СИ) - Светлана cd_pong
Где-то — чёрная корка, под которой уже началась гниль.
Лекарь не мог сделать много.
Нет ни опия, ни чистых бинтов, ни хирургов.
Только уксус, мёд и молитвы.
Первые дни — ад.
Каждое движение — режет, как нож.
Даже дыхание — боль, воздух царапает, как песок.
К концу недели начинается инфекция.
Лихорадка.
Бред.
Он зовёт Эрине по имени — но так тихо, что только Мали слышит.
Когда приходит в себя — тело уже другое.
Лицо — правая сторона стянута рубцами, как будто кто-то натянул нити под кожей.
Губа не закрывает зубы.
Веко — приподнято навсегда, глаз слезится, свет режет.
Когда говорит — рот перекашивает, слова выходят хриплыми, искажёнными.
Он не может разжать ладонь.
Не может взять ложку, застегнуть пуговицу, написать письмо.
Учится всё делать левой.
Через боль.
Через злость.
Через слёзы, которые прячет в подушку по ночам.
Голос — скрежет, будто кто-то тащит цепь по камню.
Люди отводят взгляд.
Он не обижается.
Он понимает.
Боль не уходит.
Становится фоном.
По утрам — ноющая, глубокая, в костях.
По ночам — жгучая, будто огонь всё ещё внутри.
И всё же — он живёт
Он строит дом — левой рукой, с помощью соседа.
Рубит дрова — топором, зажатым в локте.
Работает как и прежде конюхом, потому что лошади не судят по лицу.
И каждую ночь, перед сном, достаёт листок.
Разворачивает.
Смотрит на себя — таким, каким она его видела.
Кладёт левую ладонь на рисунок —
потому что правая не чувствует,
а сердце — чувствует слишком сильно.
Он никогда не скажет Эрине, что жив.
Не из гордости.
А потому что любит её слишком сильно, чтобы позволить ей увидеть,
во ЧТО превратил его огонь.
Как только он немного встал на ноги, он взял Мали за руку посадил рядом и
сказал:
— Если Эрине когда-нибудь спросит — скажи, что я погиб в огне.
Мали! Посмотри на меня! Даже если вы встретитесь — ты не скажешь ей, что я жив. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
Мали кивнула.
Просто сказала:
— Хорошо.
И этого хватило.
Мали.
Она не говорит о прошлом. Не спрашивает о будущем.
Она знает: и он не скажет — и не надо.
Каждое утро она оставляет кружку с водой слева от тарелки — потому что правой рукой он не берёт.
Каждый вечер — подкладывает под рубаху чистую тряпицу, чтобы рубцы не натирались о грубую ткань.
Когда он возвращается домой молча — она не включает свет,
а просто кладёт хлеб на стол и уходит в свою комнату,
чтобы он мог побыть один — с тем, что принёс в себе.
Он никогда не благодарит. Но каждый раз, когда она кашляет, он молча оставляет у её двери мёд .
Ночью, если слышит, как он ворочается от боли,
встаёт, подбрасывает дров в печь, и уходит, не говоря ни слова.
Этого хватает.
Любовь — не в том, что говоришь.
А в том, что ты видишь боль — и не делаешь её тяжелее.
ТЕО.
Он работал конюхом в королевских стойлах — место, где лошади не судят по лицу, а по руке, и где человек может быть просто человеком, даже если его лицо стало чужим.
Дом Эрине находился в двадцати минутах ходьбы и это был единственный маршрут, который он мог проходить каждый день, не теряя себя в толпе, не становясь частью фона, а оставаясь тенью, которая знает, где свет.
Он знал её распорядок, как дыхание:
по утрам — с Лукасом, держащим её за руку, во дворец на занятия,
по средам — в саду, где она садилась на скамейку и долго смотрела вдаль,
по вечерам — на балконе, где её силуэт сливался с сумерками, как будто она сама была частью вечера, ожидания, тишины.
Он всегда был где то рядом, поблизости…
Он становился частью фона. Просто человек в толпе.
Однажды она прошла в двух шагах.
Он замер— сердце билось так, что казалось, она услышит, как оно рвётся из груди, как будто хочет вырваться, чтобы коснуться её, чтобы сказать: «Я здесь».
Но она не обернулась..
Просто прошла —
в своём мире, в своём ожидании человека, который стоял рядом, но был невидимым, как тень.
Раньше она узнавала его с закрытыми глазами.
— Ты пахнешь свежескошенной травой, — говорила она, вдыхая его запах. — Как утро после дождя.
А теперь?
Теперь от него несёт гарью, тленом, разложением — запахом того, что уже не живёт, но ещё не соизволило исчезнуть.
Он — пепел на ветру, а не трава под солнцем.
И если она вдохнёт сейчас… она не узнает.
Он испытал облегчение и боль одновременно:
Облегчение — что она не узнала. Не увидела. Не испугалась. Не отвернулась. Она прошла мимо, как мимо любого другого человека, и это было почти милосердием.
Боль — что она прошла мимо! Как мимо любого другого! Может потому что он сам стер себя из ее жизни?
Он никогда не останавливался у окна её дома дольше чем на пару мгновений — даже когда видел, как она стоит у окна, глядя вдаль.
Проще делать вид что ты не ты, ты не видишь, ты тень…
Иногда замирал, когда слышал её голос , что бы просто послушать.
Никогда не подходил ближе чем на пятьдесят шагов.
***
По ночам, когда боль не давала покоя, он садился за стол,брал карандаш левой рукой — правая не гнулась, не чувствовала— и писал.
Не ей.
А чтобы удержать то, что уже ушло.
«Ты бы не узнала меня теперь.
А я всё ещё узнаю тебя — по походке, по тому, как ты поправляешь платок, по тому, как ты смеёшься.»
«Я не мёртв! Но и не жив — пока не могу подойти, дотронутся….. А я не могу!!!!
Потому что если я подойду — ты увидишь шрамы, и в твоих глазах будет не любовь, а жалость.
А я не вынесу, чтобы ты смотрела на меня с жалостью.»
«Ты заслуживаешь ЦЕЛОГО человека.
Даже если он — не Я!!!»
Глава восемнадцатая.
Альтернативная версия
Шли годы…..
Эрине жила у Ирмы большую часть времени. Троих племянников воспитывала не как тётя, а как вторая мать: учила читать , чтобы они умели слушать мир; рисовать —чтобы видели,; говорить —так, чтобы в словах оставалось место для правды.
Королева доверяла ей своих детей. Эрине не ставила оценок и не требовала поклонов. Она спрашивала: «Почему ты думаешь, что это правильно?» — и ждала ответа, даже если он был неудобным. Дети привыкли к её тихому голосу, к тому, что она не хвалит за успех, а замечает усилие. Двор принимал её молча — не как жену советника, а как человека, чьё присутствие делало воздух чище.
Войд жил отдельно. Иногда присылал деньги. Иногда — записку. Они не виделись месяцами. Это устраивало обоих.
