Запах твоей кожи (СИ) - Светлана cd_pong

И ушёл. Хлопнув дверью. Оставив её — одну. Связанную. Обнажённую. На скомканной простыне. С ветром, врывающимся в окно, и запахом трав, ещё витающим в воздухе — последним напоминанием, что где-то есть нежность.

Она лежала.

Не плакала.

Слёз не осталось.

Сил — тоже.

Она поняла.

Поняла — каким жестоким может быть мир.

Поняла — что в этом доме она не хозяйка.

Не жена.

Не человек.

Она — ничто.

И её муж — волен делать с ней что захочет.

Спустя время — в комнату прошмыгнула Агата, старая, сгорбленная, с добрыми глазами и морщинами, пропитанными слезами чужих жизней. Работала старушка на семью Войда всю жизнь — и, видимо, знала, когда *нужно прийти*. Не спрашивая, не осуждая, она с тихими причитаниями развязала верёвки, помогла девушке встать, повела к ванне, вымыла её — как ребёнка, как раненую птицу. Переодела. Уложила в постель — на свежее бельё, пахнущее лавандой. Поправила подушку. Погладила по волосам.

— Спи, дитя моё… — прошептала она.

— Завтра — новый день.

Эрине не ответила.

Глава третья. Войд.

Он вышел — не хлопнул.

Просто закрыл дверь.

Как будто и не было ничего.

Как будто она — не человек, а мебель.

Которую можно оставить в комнате и забыть.

Прошёл в кабинет.

Налил себе виски.

Не залпом — медленно.

С наслаждением.

Потому что может.

Потому что хозяин.

Потому что она теперь знает своё место.

Он не ненавидел «ЕЕ».

Он ненавидел Эрине за то, что она есть.

За то, что её подсунули ему, как старую лошадь — «держи, пользуйся, не спрашивай».

За то, что она улыбалась, когда он хотел, чтобы она исчезла.

За то, что она верила — будто он хоть что-то для неё почувствует.

Он подошёл к окну.

Выпил.

Поставил стакан.

Лёг на кровать. Не стал раздеваться. Заснул быстро.

Без снов.

Потому что внутри — давно уже ничего не болит.

Только злость.

Только власть.

Только желание показать всем — кто здесь главный.

Его не делали монстром.

Ему дали волю — и он воспользовался.

Потому что мог.

Потому что никто не остановил.

Потому что ему плевать….

Глава четвертая.

Прошло четыре года —как тихая смена времён года: снег приходил и уходил, листья желтели, птицы улетали и возвращались, а она всё так же просыпалась в одной и той же комнате, с одним и тем же вкусом пепла во рту — от слов, которые не сказала, от слёз, которые не пролила, от надежд, которые когда-то были, а теперь — просто пыль на полке.

Сначала он приходил каждую ночь — брал её молча, грубо, с расчётом, будто проверяя механизм: работает — не работает.

Ждал ребёнка — не из желания быть отцом, а чтобы поставить точку: «Она моя. Всё во мне. Всё подо мной» Ну и в угоду монарху конечно же, как без этого.

Но месяц сменял месяц, а живот не округлялся — и он злился. Не на судьбу. Не на богов. На неё. Как будто это была её вина — что тело не слушалось его воли.

Когда она сопротивлялась — связывал.

Когда перестала — бил.

Не в лицо. Не там, где видно. А там, где боль дольше держится — под рёбрами, на бёдрах, внизу спины. Там, куда не заглянет гость. Там, где Сэльда не станет смотреть.

Сэльда появилась через полгода — высокая, сухая, с глазами, которые не моргали, когда Эрине плакала. Не слуга. Не компаньонка. *Надсмотрщица*. Каждый её шаг — под отчёт. Каждое слово — под контролем. Даже взгляд в окно — «не стой так долго, хозяйка, простудишься» — и рука на плече, как железо.

Гости приезжали редко — но когда приезжали, Войд клал ей руку на талию, улыбался и шептал:

— Улыбнись. Или я напомню тебе, как ты кричала вчера.

И она улыбалась. Кротко. Вежливо. Как учили. Как требовали.

Письма к родителям? Он читал первым. Вычёркивал строчки. Иногда — переписывал целиком. Иногда — просто бросал в огонь.

— Зачем им знать правду? — говорил он, глядя, как бумага корчится в пламени.

— Они и так верят, что ты счастлива.

И, может, они верили. А может — просто делали вид.

Материально — ей не в чём было нуждаться. Платья — новые каждую весну. Украшения — с выставок столицы. Комнаты — просторные, с видом на сад. Но окна — не открывались. Или открывались — но за ними стояла Сэльда. Или открывались — но за ними был двор, а не свобода. Не было лишь одного. Не было лишь одного — того самого, что не купишь ни за золото, ни за шёлк, ни за бриллианты, рассыпанные по туалетному столику, как сломанные обещания: счастья — не показного, а настоящего, тихого, того, что живёт в мелочах

Таких как утренний свет на подоконнике, в запах свежего хлеба из кухни, в смех, который не нужно прятать, в объятия, после которых не остаётся синяков. Она стала заключённой — не в темнице с решётками, а в доме, куда её привезли, как мебель — «пусть стоит, пусть молчит, пусть не портит вид». В доме, где она не выбирала ни обои, ни шторы, ни постельное бельё — только позу, в которой должна лежать, когда он приходит. Где она как раньше не мечтала о детях — потому что каждая мысль о ребёнке вызывала тошноту, а не радость.

Иногда, по утрам, когда Сэльда ещё не стучалась в дверь, а солнце только-только касалось края кровати, она лежала неподвижно и слушала — не звуки дома, не шаги в коридоре, не скрип половиц под чужими ногами, а себя: своё дыхание, свой пульс, свою тишину — и в этой тишине, глубоко, под слоями покорности, под маской улыбки, под тяжестью лет —что-то ещё жило.

Не надежда — слишком громкое слово.

Не мечта — слишком яркое.

А просто — знание.

Знание, что она ещё здесь.

Что она ещё дышит.

Что она ещё помнит — не обои, не платья, не украшения — а запах леса за родным домом, смех Ирмы, своё отражение в зеркале в десять лет — с глазами, полными света. И что однажды — не сегодня, не завтра, но когда-нибудь — этот дом перестанет быть её тюрьмой, муж — её палачом, а эти четыре года — не концом истории, а лишь первой главой того, что она ещё не позволила себе назвать.

Того незнакомца, того мужчину с кожей, от которой пахло полевыми травами и утренней росой, она больше никогда не видела . А может, и видела иногда, мельком, из окна своей комнаты-тюрьмы, где-то во дворе, у конюшен, в тени деревьев….Но не могла узнать: он был как все, кто ходил здесь — незаметный, немой, стирающийся на фоне стен. И лишь воспоминания о нём — о его шепоте, о его прикосновениях, о его страхе за кого-то другого — не давали ей сойти с ума; они были той самой почвой под ногами, за которую она цеплялась, когда хотелось просто лечь и не вставать, и именно они заставляли её жить — не надеяться, не мечтать, а жить, потому что умереть — значило бы отдать ему победу.

Последний год Войд почти не жил в поместье — переехал в столицу, поближе к королю, чьим первым советником и близким другом стал, и навещал её теперь лишь пару раз в месяц, приезжая не как муж, а как исполнитель долга — супружеского перед ней и государственного перед троном, как он сам это называл: приезжал, брал её, не спрашивая, не целуя, не глядя в глаза, и уезжал, оставляя после себя только запах табака и холодную пустоту в постели.

Так было всегда, и в этот раз должно было быть так же… но …..

Войд приехал рано утром — прискакал на своём вороном коне, том самом, что всегда нравился Эрине, хоть она и видела его лишь издали, из окна, как что-то красивое, свободное, недоступное — и сразу, с порога, не сняв перчаток, не поздоровавшись, заявил, что она чинит препятствия появлению их ребёнка: