После развода не нужно возвращать - Катя Лебедева

Она что? ОСТАВИЛА ее? Одну? Внизу, в этом холодном, чужом здании, полном равнодушных незнакомцев? Моя девочка, моя крошка, одна, в истерике, напуганная до смерти?

Паника, острая, слепая, животная, сжимает горло. Где-то там, за этой дверью, в многолюдном холле, рыдает мой ребенок, и я, ее мать, нахожусь здесь, в ловушке собственного выбора.

Ну как она могла? Она ведь понимала на что соглашается, когда Матвей попросил ее посидеть с малышкой из-за карантина по ветрянке, а мы с сыном сегодня под завяз загружены. Ну что же она творит? Какая им семья, если она столь безответственна, что не могла дождаться меня и отдать ребенка в руки?

Черт.

Черт!

Черт!!!

Что же делать?

Если Глеб ее увидит, он без генетической экспертизы поймет, что Алиска его, и тогда мне конец.

— Ева? — спрашивает Глеб, заметив перемены в моем настроении. — Что с тобой? Ты выглядишь так, будто только что увидела призрака, — отрываю взгляд от экрана, пытаясь совладать с предательской дрожью в руках, с бешеным стуком сердца, которое рвется из груди. — Мне… мне срочно нужно отлучиться. Буквально на полчаса. Это важно.

Он наклоняется ко мне ближе, и его шепот обжигает ухо.

— Ты с ума сошла? Сейчас? В самый разгар переговоров? Это невозможно. Возьми себя в руки и работай, — вот только мне плевать, животный страх за дочь перевешивает все, и профессиональный долг, и остатки страха перед ним, и унизительную необходимость этой работы.

— Нет, Глеб, — на удивление спокойно говорю, поднимаясь с кресла, и чувствуя, как подкашиваются ноги. — Сделай технический перерыв. Объяви его по любой причине. Мне нужно ровно тридцать минут. Это не обсуждается.

— Нет.

Я отодвигаю стул, и оглушительный скрип ножек по полированному полу привлекает внимание. Партнеры, которые негромко беседовали у окна, замирают и оборачиваются. На меня смотрят все.

— Прошу прощения за такое непрофессиональное поведение, — первая обращаюсь к мистеру Эдвартсу, рискуя всем, — но у меня случились непредвиденные личные обстоятельства, требующие моего немедленного вмешательства. Мне очень, очень нужен небольшой перерыв.

Глеб застывает на месте. Он не привык, чтобы ему перечили. Особенно я. Особенно здесь.

Мистер Эдвардс делает шаг вперед, его взгляд выражает неподдельную, джентльменскую озабоченность.

— Мисс Ева, все в порядке? Вы выглядите глубоко расстроенной. Что произошло? Может, мы чем-то можем помочь?

И тут меня осеняет. Озаряет, как вспышка молнии в кромешной тьме. Он не знает русского. Глеб, при всей своей деловой хватке, не понимает их быстрый, идиоматичный английский, на котором мы сейчас общаемся. Это шанс. Это мой единственный шанс все объясниться без его ядовитых комментариев и давления.

Я медленно перевожу взгляд с Глеба, на мистера Эдвардса и обращаюсь прямо к нему, вкладывая в голос всю свою тревогу, все свое отчаяние и материнский страх.

— Мистер Эдвардс, простите, просто в детском саду у моей маленькой дочери объявили карантин из-за ветрянки. Я была вынуждена попросить свою невестку посидеть с ней сегодня, но, похоже, та не справилась. У моей дочери настоящая истерика, а невестка… она попросту привела ее в офис и оставила одну внизу, у администратора. Мне нужно срочно спуститься к ней, я не могу оставить ее одну.

Я говорю быстро, тихо, чтобы Глеб не уловил по знакомым словам «дочь» или «ребенок» сути происходящего.

Старый джентльмен качает головой, и на его умном, иссеченном морщинами лице появляется понимание, даже легкой, одобрительной симпатии.

— Ох… Ничего не поделаешь, дети превыше всех наших планов и контрактов. Что же до вашей невестки, — он многозначительно поднимает бровь, — то должен заметить, это не самое надежное приобретение для вашего сына. Бросать ребенка в чужом месте, в таком состоянии… это, простите, нечто из ряда вон выходящее.

Несмотря на леденящую душу панику, я чувствую, как уголки моих губ невоизвольно, судорожно подрагивают. Он прав. Тысячу раз прав.

— Боюсь, я полностью разделяю вашу точку зрения. Но, увы, что поделаешь, мой сын ее, к несчастью, любит. И я пока бессильна что-либо изменить.

Он кидает короткий, многозначительный, полный иронии взгляд в сторону Глеба, который молча, но с нарастающим напряжением наблюдает за нашим диалогом, с каждым мгновением все больше хмурясь и напоминая грозовую тучу.

— Я все прекрасно понимаю. Конечно, мы можем сделать перерыв. Дети и их благополучие неизмеримо важнее любых, даже самых выгодных контрактов. Вы сказали, полчаса будет достаточно?

— Да, этого хватит. Огромное вам спасибо за понимание. Я невероятно ценю вашу готовность пойти навстречу, — чувствую, как слезы благодарности подступают к глазам, но плакать нельзя. Ни сейчас.

Почти не веря своей наглости и этой внезапной победе, я поворачиваюсь к Глебу, и говорю уже по-русски.

— Я все ему объяснила. Они согласны на перерыв. Они вошли в мое положение, чего не могу сказать о некоторых, — и, не дожидаясь его ответа, делаю решительный шаг к двери, к спасению, к своей дочери, но его рука, сильная и цепкая, резко, словно капкан, хватает меня за запястье.

Боль пронзает руку. Он с силой притягивает меня к себе, его лицо оказывается так близко, что я чувствую знакомый запах его одеколона. Его глаза горят холодным, не скрываемым более гневом.

— Что ты ему там наговорила, а? Какие еще «личные обстоятельства» ты придумала? Ты понимаешь, что одним своим капризом можешь сорвать мне сделку, которую я выгрызал месяцами? Я тебе этого не прощу, Ева, имей в виду, — его шепот похож на шипение змеи, полное ненависти и презрения.

Я пытаюсь вырваться, отшатнуться от этой ядовитой близости.

И в этот момент, словно по воле какого-то высшего, ироничного провидения, дверь в переговорную со скрипом приоткрывается.

В проеме стоит Алиса, моя принцесса.

Ее личико заплакано, щеки пылают румянцем истерзанных слез, в руках она изо всех сил сжимает своего потрепанного плюшевого зайца, своего единственного защитника в этом огромном, пугающем мире.

Она испуганно осматривает комнату, полную незнакомых, строгих взрослых, ища спасения. И тут ее взгляд, скользнув по чужим лицам, падает на меня и Глеба.

Особенно на Глеба, на того самого «доброго дядю» с той самой старой фотографии, которую она тайком хранит под подушкой и на которую смотрит перед сном, рисуя в голове сказку о папе.

Ее лицо мгновенно преображается. Слезы, словно по волшебству, высыхают, а на смену им приходит сияющая, безудержная, ослепительная улыбка, озаряющая своим светом весь мрачный кабинет.

Она протягивает к нему свою маленькую, пухлую ручонку, и звонко, на весь кабинет, пронзив гнетущую