Вернуть жену любой ценой - Анна Гранина

Ему хорошо, приятно. Это выражение лица я не спутаю ни с чем и никогда. Ведь столько раз видела его…

Мои ослабевшие пальцы теряют хватку. Телефон выпадает из рук, падает на пол с глухим стуком. Звук, словно выстрел, разносится по пустому просторному кабинету.

И они одновременно переводят на меня взгляды. Эта тварь смущается и прикрывает оголенную пышную грудь, облизывая припухшие губы с размазанной алой помадой. А Мирон… на него смотреть больно. Но я смотрю, чтобы навсегда запомнить, как умирает любовь.

– Ада? – произносит мое имя, будто это что-то может изменить.

Удовольствие сменяется ошеломлением, потом – страхом.

А я стою. Все внутри горит, но снаружи – я камень. Интересно, камням бывает нестерпимо больно?

В ушах гул, под кожей битое стекло по венам течет.

Я даже не знаю, кто я сейчас.

Жена? Женщина? Просто человек, который хотел верить, что любим? А я ведь верила, до последнего!

– Ада…Ты… что тут делаешь?

Мирон отталкивает ее, поднимается с дивана и спешно заправляет свое хозяйство в штаны…

А мой мир резко обваливается, как потолок.

Кажется, даже боль приходит не сразу, а с легкой задержкой, как удар током – ты сначала не веришь, а потом тебя накрывает. И трясет - трясет в конвульсиях и нервном припадке.

Разговоры. Оправдания.

Зачем?

Ничего этого не хочу.

Все видела глазами своими. Да так, что ни единая потеря памяти забыть не даст. Не спасет мой мир.

“Мой Мир”.

Так я его записала когда-то в телефоне.

А сейчас он этот мир разрушил. Хладнокровно и цинично.

Разворачиваюсь и иду на выход.

– Ада, подожди, – бросается за мной.

Время… мне нужно время. Я хочу побыстрее отсюда убраться.

Зачем? Зачем я приехала? Лучше бы не видела. Лучше бы узнала… не так…

Его. Ее. Их.

Картинка искажается из-за пелены слез вызванной болью и страхом.

Лифт так и ждет меня. Потом увозит вниз.

Не вижу, не замечаю людей вокруг, только рукой придерживаю каменный живот, пытаясь удержать себя и ребенка.

И что-то не так.

Живот вдруг стягивает резкой болью.

А у турникета замечаю, как под ногами появляются капли крови, быстро превращающиеся в дорожку.

– Пашенька, нет… – шепчу онемевшими губами.

Ноги слабеют, боль становится невыносимой, я оседаю прямо там, на землю.

– Помогите, – шепчу, умирая от боли.

Спасает только внезапная темнота, что накрывает сознание.

Глава 3.

Сознание возвращается, как сквозь густой туман, – рвано, болезненно. Запах антисептика режет нос, а где-то рядом монотонно пищит медицинский прибор.

Губы пересохшие. В горле дерет. Хочется пить.

Веки тяжелые, свинцовые.

Но я заставляю себя их открыть. Белый потолок, яркий свет ламп, капельница у кровати. Все чужое, холодное.

А внутри пустота. Пустота. Нет привычных толчков, нет тепла, нет жизни. Пашка. Мой мальчик.

Дрожащей рукой тянусь к животу. Там повязка. Только повязка…

Паника сжимает горло, я пытаюсь вдохнуть, но воздух будто застревает. Сердце колотится так, что, кажется, оно разорвет грудную клетку.

Хочу встать, но боль простреливает тело, и я снова расслабляюсь.

Снова проваливаюсь в сон.

Когда просыпаюсь, вижу в палате врача.

– Аделаида, вы проснулись.

Спокойно, с тяжелой интонацией, доносится откуда-то сбоку.

Поворачиваю голову. Женщина в белом халате, лет пятидесяти, смотрит на меня с сочувствием, которое я уже ненавижу.

– Мне нужно с вами поговорить.

– Мой ребенок… – слова срываются с губ, хриплые, едва слышимые. – Где мой Пашка? Он… жив? Как он? Что с ним?

Она опускает глаза.

– Нет, – машу головой из стороны в сторону. – Нет.

– Мне очень жаль, Аделаида, – говорит тихо. – Мы сделали все возможное, но кровотечение было слишком сильным. Плод… ваш ребенок не выжил.

Мир рушится. Мгновенно, как карточный домик под ударом. Я хочу закричать, но голос пропадает. Только слезы, горячие, неудержимые, текут по щекам.

Плод. Это слово режет, как нож.

Он не плод!

Он Паша.

Мой сын.

Мой мальчик, который пинался, который уже был частью меня.

– Нет! Я не верю!

Кричу и тут же сжимаюсь от очередной волны боли.

Закрываю глаза, чтобы не видеть ее лица, чтобы не видеть этот стерильный ад вокруг. Но темнота не спасает – она только усиливает боль.

– Это еще не все, – продолжает врач, и ее голос дрожит, будто ей самой тяжело говорить. – Во время операции мы обнаружили серьезные повреждения. Ваша матка… нам пришлось удалить ее, чтобы спасти вашу жизнь. Это значит, что… вы больше не сможете иметь детей.

Слова падают, как камни, каждый тяжелее предыдущего. Я слышу их, но не понимаю. Не хочу понимать. Не могу.

Пашка ушел.

Я хочу к нему! Хочу к моему мальчику! Хочу увидеть его! Хочу подержать на руках!

– Я не верю вам!

В этот миг с ним умирает часть меня. Но не физическая. Та, что верила в будущее, в семью, в счастье.

А теперь я никто.

Врач поправляет капельницу и тихо выходит, оставляя меня одну.

Картинка из его кабинета – его рука на ее голове, ее губы, его расслабленное лицо – вспыхивает в памяти, как раскаленное железо.

Он. Убил. Нашего. Сына…

Тишина давит, но она лучше, чем его присутствие. Я кладу руки на живот. Щипаю себя, хочу проснуться.

Но не помогает.

Потому это не сон.

Дверь скрипит, и я знаю, что это он. Мирон. Его шаги, его запах – все знакомо, но теперь это чужое. Я не оборачиваюсь. Не хочу видеть его лицо. Не хочу видеть вину в его глазах, потому что она ничего не изменит.

– Ада… – его голос ломается, и я ненавижу эту слабость.

Я не открываю глаза, но слезы сами текут. Эту боль уже ничто и никогда не остановит.

– Уходи.

Не узнаю свой голос. Он будто чужой. Холодный, мертвый. Не мой.

– Не говори ничего. Просто уходи.

– Ада, пожалуйста, – он делает шаг ближе, и я чувствую, как воздух становится тяжелее. – Это была ошибка. Я люблю тебя. Всегда любил. Это…

– Любил?

Натягиваю улыбку и открываю глаза.

Не узнаю Мирона. Бледный, заросший, в той же темно-синей рубашке, в которой был с ней.

– И в тот момент, когда она стояла перед тобой на коленях? Когда я потеряла нашего