Развод. Мне теперь можно всё - Софа Ясенева

Я закрываю глаза, будто от усталости. На самом деле пытаюсь удержать в себе всё сразу: страх, слабость, желание довериться и одновременно жгучую злость на него.

Толмацкий как-то подозрительно спокоен для того, кто якобы не имеет отношения к подлогу документов. А ведь кто-то же сделал это лично. Не посторонний человек с улицы, доступ на кафедру открыт далеко не каждому. Конечно, можно было подкупить кого-то из преподавателей: знаю таких, что за хорошую сумму легко согласятся. Но зачем такие сложности, если есть сам ректор, для которого все двери распахнуты настежь?

Я пытаюсь мыслить логично, но мысли скачут. А если их связь с ректором до сих пор продолжается? Если да, то зачем такие многоходовки? Проще было бы убрать меня прямо, не утруждая себя спектаклем. Или не проще? Может, он хочет сохранить видимость чистых рук, а меня выставить виноватой?

В любом случае, доверять Диме как раньше я уже не могу. Слишком дорого обошлось. И теперь я должна защищать не только себя, но и ещё одного маленького человека, о котором пока знаю только я.

В дверь стучат резко, деловито, и сразу же входят две женщины в медицинской форме. Белые халаты, сумка с красным крестом, резкий запах антисептика.

— Ну-с, рассказывайте, что случилось, — говорит старшая из них, уверенная, сухая.

— Я понервничала, закружилась голова… и потеряла сознание, — отвечаю, чувствуя, как щеки заливает жар.

— Давайте посмотрим. Раздевайтесь, снимайте верх, — медик уже готовится достать фонендоскоп.

Я машинально оборачиваюсь на Толмацкого, и взгляд у него такой… сосредоточенный, тревожный, будто он и сам чувствует, что что-то тут глубже простого «обморока».

— Выйди, пожалуйста, — голос мой дрожит.

На лице у него недовольство, резкая складка между бровей. Но он молча повинуется, выходит.

Я стараюсь дышать ровно, но сердце грохочет так, что его слышат все. Медик прикладывает холодный металл к груди, потом к спине, велит глубже вдохнуть.

— Давление давайте проверим… — манжет неприятно сдавливает руку, и я морщусь. — Сто на… Нет, — приглядывается, — девяносто на шестьдесят. Пониженное.

— Вы сегодня завтракали?

— Не успела, опаздывала, — бормочу виновато, хотя понимаю, что оправдания звучат жалко.

— Лидия Николаевна, при склонности к пониженному давлению пропускать приёмы пищи категорически не рекомендуется, — мягко, но твёрдо говорит врач. — Сейчас нужно выпить кофе или крепкий чай, съесть что-то сладкое. И вообще следить за собой.

Я киваю.

— Раньше обмороки бывали?

— Нет.

— Проблемы со здоровьем какие-то есть?

— Гастрит, — отвечаю автоматически.

— А кроме?

— Кажется, нет, — пожимаю плечами.

Женщина смотрит на меня прищуром, и я уже знаю, что сейчас прозвучит этот вопрос.

— Когда были последние месячные?

В висках начинает стучать. Я не могу солгать врачу. Сухо сглатываю, и слова сами вылетают:

— Давно. Я беременна.

И именно в эту секунду, словно в замедленной съёмке, дверь кабинета снова открывается. Толмацкий возвращается.

У меня всё внутри обрывается. Воздух словно выкачали из комнаты. Кажется, я вот-вот упаду в обморок снова. Он не мог… он не должен был услышать.

Глава 20 Дмитрий

Я же не ослышался? Лида беременна. И всё это время скрывала это от меня. Так вот зачем она ходила ко врачу, вовсе не из-за гастрита. И как умело умудрялась вешать мне лапшу на уши, смотреть прямо в глаза и делать вид, будто ничего не происходит.

У меня внутри всё горит огнём. С одной стороны, злость — на обман, на её недоверие, на то, что она решает такие вещи в одиночку. С другой — сердце колотится так, что кажется, я впервые за долгое время не смогу держать лицо. Ещё ребёнок. Наш общий ребёнок.

Что у неё творится в голове? Она правда думает, что стать матерью-одиночкой — лучший выход? Что ребёнку будет лучше без отца? Без меня?

Плевать, что она там себе надумала. По закону этот ребёнок — мой точно так же, как и её. И я не откажусь от него. Никогда. Точно так же, как не откажусь от Лиды.

Она считает меня жёстким, упрямым, привыкшим давить, чтобы добиться своего. И она права. У нас из-за этого было немало ссор. Но разве именно это не помогло мне подняться? Разве не эти качества сделали меня тем, кто я есть? В этой жизни выживает тот, кто не сгибается.

Соплежуям и мамкиным сынкам не место наверху. Неважно, чем ты управляешь — компанией, университетом или министерством, — всегда найдётся кто-то, кто захочет сломать тебя через колено, протащить своё решение, урвать кусок побольше. Слабый — проигрывает. Всегда.

И вот сейчас неприятнее всего осознавать, что и в собственной семье приходится отстаивать право быть рядом. Со своей женой. С той, ради которой когда-то я впервые позволил себе думать сердцем, а не головой.

Я прекрасно помню, как всё начиналось. Лида — моя студентка, почти ребёнок. Взрывная, прямая, живая. Я видел в её глазах огонь, которого не встречал ни у одной женщины. Все твердили мне, что я сошёл с ума. Что жениться на малолетке — глупость, которая поставит крест и на моей карьере, и на репутации. Что это игра в любовь, которая закончится через полгода. Но мы отстояли нас. Мы выстояли. Построили семью, которой я горжусь.

И пусть сейчас Лида настроена против меня, пусть видит во мне врага и изменника, я не намерен сдаваться. В этот раз ставки ещё выше. На кону не только наша семья, но и жизнь ребёнка, которого мы привели в этот мир.

Да, сейчас ею правят гормоны, страхи, обиды. Она уже приписала мне с десяток любовниц, выстроила в голове схему предательства, в которой я главный злодей. Это абсурд. Но я докажу ей, что она ошибается. Докажу, что мне можно верить. Даже если для этого придётся идти против её упрямства, даже если придётся бороться за неё так, как я борюсь в своём мире за любой важный проект.

В этот раз я не отступлю.

— Как у вас дела?

— Дмитрий Сергеевич, у девушки очень низкое давление, — ответила фельдшер, аккуратно убирая фонендоскоп. — Мы дали рекомендации, что делать прямо сейчас: кофе, сладкое, покой. Было бы неплохо сдать анализы, возможно, есть дефициты, которые нужно восполнить для улучшения самочувствия. Но в целом ничего критичного. У беременных такое бывает.