Развод. Пусть горят мосты (СИ) - Бестужева Стася

– Не знаю, солнышко. Но мы можем узнать.

Подхожу к медсестре на посту. Она говорит только по-гречески, но слово "Мария" понятно везде. Женщина качает головой, показывает на лестницу – видимо, девочка в другом отделении.

– Что случилось? – спрашивает Максим, подходя ко мне.

– Та девочка, Мария. Хочу узнать, как она.

Он кивает с пониманием. Мы врачи. Не можем просто сидеть и ждать, когда рядом страдает ребенок.

Поднимаемся на третий этаж, в травматологическое отделение. Спрашиваю у дежурного врача – молодого грека с усталыми глазами – про девочку из автокатастрофы.

– Ah, Maria, – его английский с сильным акцентом. – Very bad. Leg... – он делает жест перерезания. – Must amputate. Too much damage.

(«А, Мария. Очень плохо. Нога... Нужно ампутировать. Слишком сильные повреждения.»)

Сердце сжимается. Ампутация. Одиннадцатилетней девочке, которая только вчера смеялась в автобусе, показывая фотографии своих родителей.

– Can I see her? I'm doctor, – говорю, показывая свой российский врачебный диплом, который всегда ношу в сумочке.

(«Могу ли я ее увидеть? Я врач.»)

Врач сомневается, но Максим подключается к разговору, показывает свои документы. Нас проводят в палату.

Мария лежит под капельницами, бледная как мел. Левая нога укрыта простыней, но по форме видно – там настоящий кошмар. Она спит под обезболивающими, но даже во сне лицо искажено болью.

– She has no family now, – объясняет молодой врач. – Parents dead. Aunt in Athens, but she cannot come yet. Surgery tomorrow morning.

(«У нее теперь нет семьи. Родители мертвы. Тетя в Афинах, но она пока не может приехать. Операция завтра утром.»)

Я осторожно откидываю простыню с ноги девочки. То, что я вижу, заставляет даже меня, опытного хирурга, поморщиться. Открытый перелом с множественными осколками, разорванные мышцы, поврежденные сосуды. Но...

– Максим, посмотри, – зову его тихо. – Смотри на расположение магистральных сосудов.

Он наклоняется над ногой, его взгляд становится сосредоточенным, профессиональным.

– Артерия цела, – шепчет он. – Повреждена, но проходима. И нерв... нерв тоже можно восстановить.

– Именно, – киваю я. – Это сложно, но выполнимо. Нужна микрохирургия, установка спиц, пластика сосудов...

Греческий врач смотрит на нас с недоумением.

– You think... possible save? – спрашивает он.

(«Вы думаете... возможно спасти?»)

– Yes, – отвечаю твердо. – Difficult, but possible. But need specialist surgeon.

(«Да. Сложно, но возможно. Но нужен специалист-хирург.»)

Его лицо мрачнеет.

– We no have such specialist here. In Athens, maybe, but transport... she very weak. May not survive.

(«У нас нет такого специалиста здесь. В Афинах, возможно, но транспортировка... она очень слаба. Может не выжить.»)

Замкнутый круг. Везти девочку в Афины – риск смерти от кровопотери и шока. Оперировать здесь – местные врачи не владеют микрохирургическими техниками для такой сложной операции.

– What if we operate? – спрашиваю, кивая на Максима. – We are surgeons. Experienced.

(«А что, если мы прооперируем? Мы хирурги. Опытные.»)

Молодой врач качает головой:

– Impossible. You are tourists. No license for Greece. Too much responsibility.

(«Невозможно. Вы туристы. Нет лицензии для Греции. Слишком большая ответственность.»)

– But girl will lose leg! – не сдается Максим. – She's eleven years old!

(«Но девочка потеряет ногу! Ей одиннадцать лет!»)

Врач разводит руками. Понимает нашу позицию, но связан бюрократией и страхом ответственности.

– Can we speak with chief doctor? – прошу я. – Please.

(«Можем ли мы поговорить с главврачом? Пожалуйста.»)

Через полчаса нас приглашают в кабинет заведующего травматологическим отделением. Пожилой грек с седой бородой, профессор Костас Андреас выслушивает нас внимательно.

– Show me your documents, – просит он, и мы раскладываем перед ним дипломы, сертификаты, справки о повышении квалификации.

(«Покажите мне ваши документы.»)

Он изучает бумаги, задает вопросы о нашем опыте. Я рассказываю про сложные операции по восстановлению конечностей после травм. Максим – про микрохирургию нервной ткани.

– This girl, Maria, – говорит профессор наконец, – she is orphan now. State will decide about her. If she loses leg... very difficult life for orphan with disability.

(«Эта девочка, Мария, теперь сирота. Государство будет решать о ней. Если она потеряет ногу... очень трудная жизнь для сироты с инвалидностью.»)

– Exactly, – киваю я. – That's why we want to try.

(«Именно. Поэтому мы хотим попытаться.»)

Он молчит долго, барабанит пальцами по столу. Потом встает, идет к окну.

– If you fail, she may die on table, – говорит он, не оборачиваясь. – If you succeed, but something goes wrong later... infection, rejection... I will be responsible.

(«Если вы потерпите неудачу, она может умереть на операционном столе. Если вы преуспеете, но что-то пойдет не так позже... инфекция, отторжение... я буду нести ответственность.»)

– Professor, – Максим встает тоже, – we understand risks. But without surgery, she definitely loses leg. With surgery – there's chance to save it.

(«Профессор, мы понимаем риски. Но без операции она определенно потеряет ногу. С операцией – есть шанс спасти ее.»)

– And you, – профессор поворачивается ко мне, – you have children here. Injured children. Why you want to risk for stranger girl?

(«А вы, у вас здесь есть дети. Травмированные дети. Почему вы хотите рисковать ради незнакомой девочки?»)

Вопрос застает меня врасплох. Почему? Почему я готова рисковать, тратить силы, нервы на чужого ребенка, когда мои собственные дети нуждаются во мне?

– Because I'm doctor, – отвечаю просто. – This is what we do. We save lives. We fight for every chance.

(«Потому что я врач. Это то, что мы делаем. Мы спасаем жизни. Мы боремся за каждый шанс.»)

Он смотрит на меня долго, оценивающе. Потом кивает.

– OK. I call conference. All senior doctors must agree. If they say yes – you operate. If no – we do amputation tomorrow.

(«Хорошо. Я созову консилиум. Все старшие врачи должны согласиться. Если они скажут да – вы оперируете. Если нет – мы делаем ампутацию завтра.»)

Час ожидания тянется вечностью. Возвращаюсь к детям, сижу рядом с ними, глажу Нику по волосам, проверяю пульс у Даниила. Они мои приоритеты, моя ответственность. Но та девочка наверху...

– Мама, – Ника берет меня за руку, – ты думаешь про ту девочку, да?

– Откуда знаешь?

– У тебя такое лицо, как на работе. Когда ты решаешь, как спасти пациента.

Моя умная дочь. Она права. Это именно то состояние, когда врач взвешивает шансы, просчитывает риски, готовится к битве за жизнь.

Максим появляется в дверях палаты, делает мне знак подойти.

– Решение? – спрашиваю.

– Да, – кивает он. – Единогласно. Профессор убедил коллег. Они дают нам добро на операцию.

Чувствую, как в груди поднимается знакомое ощущение – смесь страха и азарта перед сложной операцией. Это то, ради чего я стала врачом. Возможность бороться за жизнь, за будущее ребенка.

– Когда начинаем? – спрашиваю.

– Завтра утром в восемь. Операционная номер три. Полная команда анестезиологов и медсестер. – Он помолчал. – Елена, это будет очень сложно. Шесть-семь часов под наркозом, микрохирургия, восстановление сосудов по миллиметрам...

– Знаю, – отвечаю. – Но мы справимся.

Он улыбается, и в этой улыбке читается то же, что чувствую я. Предвкушение настоящей работы. Возможность использовать все наши знания и опыт для спасения ребенка.

– Дети будут в порядке? – спрашивает он.

– Ника присмотрит за Данилкой. А медсестры помогут, – говорю я. – У нас нет выбора, Максим. Если мы не попытаемся сейчас, девочка останется калекой на всю жизнь.

Вечером сижу рядом с Марией. Она проснулась, смотрит на меня большими испуганными глазами.