Не развод, а война - Дана Вишневская

— Злата, не лезь в то, чего не понимаешь.

— Понимаю больше, чем хотелось бы, — говорю я. — Понимаю, откуда у тебя эта потребность всех контролировать и ломать. Понимаю, почему ты не умеешь показывать чувства. И понимаю, почему ты превращаешь нашего сына в такого же эмоционального калеку.

— Я воспитываю его быть сильным!

— Ты воспитываешь его быть таким же сломанным, как ты сам.

Он молчит. Потом говорит тихо:

— Мила не имела права.

— Имела. Потому что кто-то должен был мне объяснить, с каким человеком я живу уже двенадцать лет.

— И что теперь? — в его голосе появляется что-то новое. Не злость, не раздражение. Почти... страх? — Будешь меня жалеть?

— Не знаю, — честно отвечаю я. — Мне жалко того мальчика, которого ломали. Но ты уже не мальчик, Руслан. Ты взрослый мужчина, который сделал выбор.

— Какой выбор?

— Стать таким же, как твой отец, вместо того чтобы стать лучше.

Снова пауза. Потом он говорит:

— Я не такой, как он.

— Ещё как такой. Ты используешь те же методы — контроль, давление, унижение. Ты так же не умеешь любить и так же калечишь близких людей.

— Заткнись, — шипит он.

— Не заткнусь. Пора кому-то сказать тебе правду в лицо. Ты больной человек, Руслан. И вместо того чтобы лечиться, ты заражаешь всех вокруг.

Он отключается. Я сижу с телефоном в руках и трясусь. Не от холода — от ярости и отчаяния одновременно.

Через полчаса открывается дверь. Руслан входит мокрый, взъерошенный, с диким взглядом. Я сижу в кресле, обхватив колени руками.

— Ты довольна? — бросает он, стряхивая капли дождя с куртки.

— Чем довольна?

— Тем, что Мила выставила меня полным уродом? Тем, что теперь ты знаешь все наши семейные тайны?

— Руслан, садись. Давай поговорим нормально.

— О чём говорить? — Он мечется по гостиной как зверь в клетке. — О том, что мой отец был сволочью? Так я и сам это знаю. О том, что у меня было тяжёлое детство? Мир полон людей с тяжёлым детством.

— Но не все из них превращаются в таких же сволочей, как их родители.

Он останавливается, поворачивается ко мне. На лице — смесь боли и ярости.

— А я, по-твоему, сволочь?

— По моему мнению — да, — отвечаю я, не отводя глаз. — По твоим поступкам за последние месяцы — да. Сволочь и садист.

Он делает шаг ко мне, и я невольно сжимаюсь. В его глазах что-то страшное.

— Ты не знаешь, о чём говоришь.

— Знаю. Знаю, что ты унизил меня перед гостями в день нашей годовщины. Знаю, что хотел выгнать из дома. Знаю, что отнял студию. Знаю, что пытаешься настроить сына против меня. И знаю, что делаешь всё это осознанно, получая от этого удовольствие.

— Я не получаю удовольствия!

— Получаешь. Мила сама слышала, как ты хвастался вчера по телефону.

Руслан замирает. На его лице — шок.

— Она... она тебе это сказала?

— Сказала. Дословно. Как ты гордился тем, что довёл меня до истерики в твоём офисе.

Он опускается в кресло напротив, закрывает лицо руками.

— Господи...

— Что "господи"? Правда режет глаза?

Он молчит. Я смотрю на него и вижу не грозного бизнесмена, а сломанного человека. Но такого сломанного, который ломает других.

— Руслан, — говорю я тихо, — теперь я понимаю, что с тобой происходит. Понимаю, откуда это всё берётся. И мне действительно жалко того мальчика, которому никто не показал, как можно любить по-другому.

Он поднимает голову, смотрит на меня.

— Но это не оправдывает того, что ты делаешь сейчас. Ты взрослый человек. У тебя есть выбор — лечиться или продолжать калечить всех вокруг.

— Я не умею по-другому, — шепчет он.

— Можно научиться. Есть психологи, есть терапия...

— Громовы не ходят к психологам, — автоматически говорит он, и я вижу, как глубоко в нём сидят отцовские установки.

— Громовы не плачут, Громовы берут и делают, Громовы не показывают слабость, — перечисляю я. — А что, если Громовы попробуют стать людьми?

Он вскакивает, снова начинает метаться.

— Не понимаешь ты ничего. В нашем мире слабость — это смерть. Покажешь слабину — растопчут.

— В каком мире, Руслан? Мы же не в джунглях живём.

— Ещё как в джунглях. Ты думаешь, бизнес — это что? Благотворительность? Там или уничтожают или съедают. И если ты не хищник — ты добыча.

— Но дом — это не бизнес. Семья — это не поле боя. Я не твой враг и не конкурент.

Он останавливается, смотрит на меня долго и тяжело.

— Не знаю, — говорит он, наконец. — Не знаю, как жить по-другому. Не знаю, как... как быть мягким, не став слабым.

— Можно научиться.

— А если не получится? Если я попробую, а потом всё равно сорвусь?

— Тогда хотя бы будешь знать, что пытался.

Мы молчим. Дождь барабанит в окна, а я смотрю на мужчину, с которым прожила двенадцать лет, и понимаю: я его почти не знала. Знала только маску, которую он носил. А под маской — искалеченный, напуганный человек, который не умеет любить, потому что его этому не научили.

Но понимание — это ещё не прощение. И жалость — это не любовь.

— Руслан, — говорю я, — даже если ты начнёшь работать над собой, это не вернёт нас к тому, что было.

— Я знаю.

— И это не отменяет того, что ты уже сделал.

— Знаю.

— Я не могу забыть, как ты унизил меня. Не могу простить, как ты пытался сломать меня. И не могу снова тебе доверять.

Он кивает, не поднимая головы.

— А Савелий? — спрашивает он тихо. — Что с сыном?

— Савелий будет со мной. И никогда — слышишь, никогда — ты не будешь воспитывать его так, как воспитывали тебя.

— А если я изменюсь?