Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян

сводилась, в сущности, к установлению очередности смерти и управлению этой «очередью». Блатной закон «Умри ты сегодня, а я завтра», в сущности, ничем от этого не отличается. Что ж, и это, в глазах прагматиков, имело смысл: как знать, а вдруг завтра, а может, послезавтра произойдет нечто такое, что спасет? В то же время слабое место в рассуждениях «прагматиков» — необъяснимая уверенность в «добропорядочности» СС и прежде всего в том, что кто-кто, а именно они умрут последними — аж «послезавтра».

Но у «прагматического» подхода есть и другая слабость — его этическая сторона. Порудоминский пишет о «нравственном пределе, переступив который, человек обрекает себя на жизнь, утратившую главные человеческие ценности, самый смысл бытия...»[128]

Существование этого предела признает и Генс, мало того — он сам обозначает его и даже кается в том, что его переступил: «Господа, я просил вас собраться сегодня, чтобы рассказать вам об одном из самых страшных моментов в трагической еврейской жизни — когда евреи ведут на смерть евреев... Неделю тому назад пришел к нам Вайс из СД с приказом от имени СД поехать в Ошмяны... Получив этот приказ, мы ответили: “Слушаемся!”... в Ошмянах было собрано 406 стариков. Эти старые люди были принесены в жертву... Еврейская полиция спасла тех, кто должен был остаться в живых. Тех, кому оставалось жить недолго, мы отобрали, и пусть пожилые евреи простят нас... Они стали жертвами ради других евреев и ради нашего будущего... Но я говорю сегодня, что мой долг — пачкать свои руки, потому что для еврейского народа настали страшные времена. Если уже погибло 5 миллионов человек, наш долг — спасти сильных и молодых, молодых не только годами, но и духом, и не поддаваться сентиментальности... Я не знаю, все ли поймут и оправдают наши действия, — оправдают, когда мы уже покинем гетто, — но позиция нашей полиции такова: спаси все, что можешь, не считайся с тем, что твое доброе имя будет запятнано, или с тем, что тебе придется пережить. Все, что я вам рассказал, звучит жестоко для наших душ и для наших жизней. Это вещи, которых человеку не следует знать. Я открыл вам тайну, которая должна остаться в ваших сердцах... Мы будем думать обо всем этом потом, после гетто. Сегодня же мы должны быть сильными. Во всякой борьбе цель оправдывает средства, и иногда эти средства ужасны. К несчастью, мы должны использовать все средства, чтобы бороться с нашим врагом»[129].

Но Генс не понимал, вернее, не признавал того (и даже приводил в свое оправдание аргументы!), что переступил сей нравственный порог гораздо раньше — задолго до ошмянских стариков и без соучастия в их расстреле. Каждая чистка в гетто — это пролог к смертоносной селекции в Аушвице.

Праща Леонида: новый еврейский героизм

Нет, еврейский героизм в годы Второй мировой — особенный: у евреев была своя война — битва за выживание народа — и свое отчаянное, героическое сопротивление! Шла она на всех уровнях соприкосновения с врагом — в каждом гетто, в каждом эшелоне с депортируемыми, в каждом лагере смерти, в каждом партизанском отряде, где командовали или просто находились евреи.

И тут евреям есть что предъявить и чем гордиться: восстания в лагерях смерти — в Собиборе, Треблинке и Аушвице-Биркенау, восстания в гетто — Белостокском, Варшавском, Новогрудковском, еврейские партизанские отряды (братьев Бельских в Белоруссии), «марш жизни» двухсот долгиновских евреев, выведенных русским партизаном Николаем Киселевым из оккупированной территории к своим — через Суражские ворота к линии фронта[130].

При этом каждый еврей держал еще и свой личный, индивидуальный фронт в битве за победу — для него это еще и битва за личное выживание. Ибо каждый выживший еврей — это Давид-победитель в поединке с Адольфом-Голиафом.

Вот один такой случай — солдатская судьба киевлянина Леонида Исааковича Котляра. Она не просто нетипична — она уникальна!

Но не тем, что его непосредственное участие в боевых действиях ограничилось всего одним месяцем и свелось к почти незамедлительному попаданию в плен — таких красноармейцев 5,7 миллионов! И даже не тем, что в плену он выжил, — это было и впрямь непросто, но удалось каждым двум из пяти, так что и таких счастливцев еще миллионы!

Котляр был евреем, и его и без того распоследний в иерархии пленников статус советского военнопленного (какие, к черту, Женевские конвенции и прочие нежности?!) должно умножать на «коэффициент Холокоста» как однозначного немецкого ответа на решение еврейского вопроса. Иного, кроме смерти, таким как он немцы не предлагали[131].

Мало того, именно советским военнопленным-евреям выпало стать первыми де-факто жертвами Холокоста на территории СССР: их систематическое и подкрепленное немецкими нормативными актами физическое уничтожение началось уже 22 июня 1941 года, поскольку «Приказ о комиссарах» от 6 мая 1941 года целил, пусть и не называя по имени, и в них[132].

Таких — еврейской национальности — советских военнопленных в запачканной их кровью руках вермахта оказалось не менее 85 тысяч человек. Число уцелевших среди них известно не из оценок, а из репатриационной статистики: это немногим меньше 5000 человек[133]. Иными словами, смертность в 94% — абсолютный людоедский рекорд Гитлера!

Недаром пресловутое «Жиды и комиссары, выходи!», звучавшее в каждом лагере и на любом построении, звенело в ушах всех военнопленных (а не только еврейских) и запечатлелось в большинстве их воспоминаний.

Но Леониду Котляру посчастливилось попасть в число этих уцелевших. Вот он — один из подлинных, хотя и неприметных еврейских героев, вот он, Давид-победитель!

Но как же он этого достиг?

Смертельная опасность поджидала его с первого же дня плена, но ближе всего смерть со своей косой стояла к нему в Николаевском шталаге во время хитроумной селекции «затаившихся» евреев и комиссаров.

Селекция шла посредством сортировки всех военнопленных по национальностям:

...Из строя стали вызывать и собирать в отдельные группы людей по национальностям. Начали, как всегда, с евреев, но никто не вышел и никого не выдали. Затем по команде выходили и строились в группы русские, украинцы, татары, белорусы, грузины и т.д. В этой сортировке я почувствовал для себя особую опасность. Строй пленных быстро таял, превращаясь в отдельные группы и группки. В иных оказывалось всего по пять-шесть человек. Я не рискнул выйти из строя ни [тогда,] когда вызывали русских и украинцев, ни, тем более, — татар или армян. Стоило кому-нибудь из них усомниться в моей принадлежности к его национальности — и доказывать обратное будет