Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер
Голод
О голоде 1932–1933 гг. в СССР написано много[35]. При этом историков интересовали в первую очередь социальные, политические, экономические причины голода и его демографические последствия[36]. Очень редко они касались того, что происходит с голодающими людьми, как они ведут себя перед лицом грозящей смерти и что это вообще такое — пережить голод[37]. Преобладает картина населения, раздавленного обрушившейся на него катастрофой и не знающего, что ей противопоставить. Люди выглядят безликими и, главное, безынициативными пассивными жертвами[38]. Исследования голода по большей части создают впечатление, будто голодающие превращались в совершенно бездействующий объект, никак не способный повлиять на предопределённый «свыше» ход событий[39]. Тема зачастую эгоистичного, а порой просто асоциального поведения людей, столкнувшихся с голодом, почти не рассматривается[40]. Вместо этого, в частности, в постсоветской историографии культивируется миф о солидарных сообществах крестьян и кочевников, которые вместе пытались справиться с кризисом и погибали всем коллективом[41].
В отличие от природных катастроф типа землетрясения или извержения вулкана, внезапно и с неодолимой мощью в корне меняющих ситуацию, голод обычно входит в жизнь людей довольно-таки постепенно[42]. Ему требуется некий «инкубационный период», прежде чем развернуться во всей красе. Люди видят грядущую беду и могут попробовать спастись от неё, остаётся ли у них на это несколько дней (пока продотряды не вывезут весь хлеб до последнего зёрнышка) или положение ухудшается в течение недель и месяцев (в случае неурожая из-за плохой погоды). Вдобавок они в буквальном смысле собственным нутром чувствуют, что значит недоедание. Последствия длительного недоедания носят не только физиологический характер, они меняют и поведение человека[43]. Поэтому, в том числе, часто «голодный кризис»[44] становится для его жертв суровой реальностью прежде, чем сторонние наблюдатели и учреждения начинают говорить о голоде после первых голодных обмороков или смертей[45]. Членам привилегированных групп всегда удаётся обеспечить себе доступ к продуктам питания и другим ресурсам; чрезвычайно редко голод бывает вызван полным отсутствием еды[46]. Амартья Сен показал, что голод зачастую наступает, когда определённые группы населения лишаются возможностей доступа к продовольствию, когда по каким-либо причинам перестаёт функционировать механизм распределения ресурсов, которые, собственно, имеются в достатке. Сен назвал такую ситуацию «сокращением прав на пропитание» (food entitlement decline)[47].
В работах, посвящённых уязвимости социальных систем, указывается, что последователи теории Сена, сосредоточившись на экономических предпосылках голода, упускают из виду другие факторы, например климатические условия или социальные сдвиги. А голод возникает вследствие сложного взаимодействия политических, экономических, климатических и социальных факторов, которые и делают то или иное общество беззащитным перед ним[48]. Вместе с тем остаётся неясным, какими стратегиями преодоления кризиса располагает пострадавшее население, добавляют, в свою очередь, критики исследований уязвимости[49]. Рассуждения о «катастрофе» и мнимом «фатализме» голодающих мешают увидеть рациональные черты человеческого поведения в столь чрезвычайной ситуации. Люди не являются исключительно жертвами, они вырабатывают стратегии борьбы с кризисом[50]. Другое дело, что те могут быть неадекватными или потерпеть сокрушительный провал. Это случается, как показал Герд Шлиттлер, когда кризис принимает такие формы, что привычный арсенал стратегий выживания перед ним бессилен[51]. Следовательно, социальные и экономические потери при экстремальных событиях наподобие голода имеют прямую связь со способностью к приспособлению и защитными механизмами затронутых этими событиями сообществ[52].
В том-то и заключалась одна из проблем, с которыми пришлось бороться казахам. К началу коллективизации кочевники уже не располагали такими же механизмами преодоления кризисов, как всего несколько десятков лет назад. Их миграционные коридоры уменьшились, а зависимость от оседлых групп населения, наоборот, возросла. Значительная доля населения обеднела. Вдобавок сильное сокращение поголовья скота вследствие природных катаклизмов (засухи 1927 г. и жесточайших морозов в конце зимы 1928 г. — «джута») и потери урожая 1931 г., по крайней мере отчасти вызванные неблагоприятными погодными условиями, поставили всех казахов вообще в более опасное и уязвимое положение[53]. Однако голод наступил не из-за неурожая и плохой погоды[54].
Голод начала 1930-х гг. приобрёл столь катастрофические масштабы потому, что большевики не отказались от реквизиций, даже когда стало ясно, к какому роковому исходу ведёт эта политика[55]. Не думая о последствиях, функционеры продолжали выколачивать из голодающих районов скот и хлеб. Пока им это удавалось, все более настойчивые просьбы о помощи и продовольствии из провинции можно было игнорировать. Во вспышке голода повинны конфискация сельхозпродукции и связанный с ней острый дефицит хлеба на рынках.
История голода в Казахстане — это также история бегства[56]. Большая часть казахского населения искала в бегстве спасения от коллективизации и принудительного перевода на оседлость. Большевики вели борьбу с казахскими беженцами от голода, так называемыми откочевниками[57], стараясь отогнать их обратно и изолировать. Тем не менее сотни тысяч пробирались в соседние советские республики или уходили через границу в Китай. Куда бы эти люди ни попадали, везде они становились чудовищным бременем для местных жителей и местных властей; и те и другие в равной мере жаждали от них избавиться. Покончить с голодом было немыслимо, пока не будет решена проблема беженцев.
Из-за беспощадных заготовительных кампаний кочевники прямо и необратимо теряли основу существования, поскольку без своих стад не имели никаких шансов выжить в степи. К тому же голод, массовое бегство и насилие во многих местах вели к слому общественного каркаса. За социальной катастрофой следовал кризис власти: диктат дефицита зачастую оказывался сильнее диктатуры пролетариата, ибо в разгар голода мощные инструменты террора и принуждения лишались значительной доли своего устрашающего воздействия. С одной стороны, массовое бегство и голод опустошали целые районы, с другой стороны, перманентный дефицит порождал собственные, специфические порядки. Для общества голодных были характерны повсеместное насилие, безжалостная конкурентная борьба и распад социальных структур[58].
Даже если голод не планировался специально, «товарищам» он чрезвычайно пришёлся ко двору. Большевики использовали его по всему СССР — и в Казахстане в том числе — так, как будто сознательно его организовали. Он сыграл роль главного рычага осуществления их власти в преимущественно крестьянском советском обществе. Только голод сломил сопротивление кочевников, отчаянно защищавшихся от коллективизации и перевода на оседлость[59].
