Акимбеков С. Казахстан в Российской империи - Султан Акимбеков

только объектом эксплуатации и главным источником ресурсов для имперского строительства, но и в определённой степени инструментом проведения её политики. В то же время в некоторых случаях он являлся и непосредственным бенефициаром последней, получая в своё распоряжение земли на окраинах. А это уже ставило вопрос о приоритетах государственной политики.

Интересно, что рассуждения о цене империи приводило некоторых современных российских историков к парадоксальным выводам. Так, Валентин Дякин писал: «создание огромной евразийской империи в некоторых случаях действительно оказалось, несмотря на всю скомпроментированность термина, «меньшим злом» для вошедших в неё народов, которым в противном случае грозила ещё более горькая участь (Грузия, Армения, может быть, некоторые пограничные с Китаем народности). Но оно, несомненно, отрицательно повлияло на судьбу русского народа. Если представить чисто умозрительную, в реальности не существовавшую возможность сохранения и независимого государства волжских татар, и независимого Московского государства с относительно стабильной и мирной границей между ними, то последнее осталось бы более или менее мононациональным и свободным от этнических противоречий, а энергия русского народа была бы употреблена не на экстенсивную колонизацию огромных пространств, а на интенсивное освоение собственных земель»[7]. Понятно, что такой сценарий развития событий был невозможен.

После того как Россия в монгольский период перешла к централизованной государственности, она не могла остаться в пределах прежней территории. Контроль государства над всеми ресурсами общества и самим обществом делал неизбежным стремление к расширению территории, приобретению населения и новых ресурсов, которые вместе вели к увеличению государственной мощи. Конечно, Дякин в данном случае чисто гипотетически пытался посмотреть на ситуации с точки зрения интересов общества. Гипотетически, потому, что история не знает сослагательного наклонения. В то время как в России после XIII века уже преобладали интересы государства с сильной централизацией власти. И это стало доминирующей тенденцией на столетия вперёд.

Можно предположить, что современное российское общество во многом инстинктивно, но всё же не хочет ассоциаций с политикой государства в имперский период. Отсюда стремление уйти от наиболее неприятных с точки зрения сегодняшнего дня примеров из прошлой истории. Отсюда также следует стремление провести отличия между политикой России на своих окраинах, а также европейских стран в их колониях. Александр Капеллер в связи с этим задаёт вопрос, «следует ли из этого, как порою утверждают, будто в Сибири имела место менее жестокая, «более человечная» модель контактов между европейцами с одной стороны, и неевропейскими охотниками и кочевниками, с другой, чем в Америке, — это остаётся спорным вопросом»[8]. Российские авторы делают упор на большей гуманности политики Российской империи, в том числе на добровольности вхождения в её состав многих народов. Александр Эткинд писал, что «отрицание насилия в прошлом и настоящем было риторической стратегией русского национализма и русского империализма. По тем же причинам их враги и критики утверждали постоянное, и даже определяющее, значение насилия»[9].

Наверняка ситуация не была однозначной, были разные обстоятельства и различные ситуации, точно так же, как это было в европейской колониальной политике. В том числе были примеры добровольного присоединения, основанного на взаимовыгодных интересах, например, в случае с армянами и грузинами. Но были и примеры жестокости и беспощадности по отношению к зависимым и завоёванным народам, как и в любой другой имперской политике за всю историю человечества. Но общим было то, что «в России, мать и дочь, метрополия и колония были одним телом, и император был господином их обеих»[10].

Для государства вообще характерно применение насилия для обеспечения своих интересов. В связи с тем, что в отличие от Европы власть государства в России носила абсолютный характер, то и насилие не было ничем ограниченным. Как по отношению к собственному населению, так и к присоединённым народам. Причём ценность для государства многих из числа последних была существенно ниже, чем ценность русского населения. Потому что именно русские служили в армии, платили налоги и в том числе были наиболее эффективным инструментом государственной политики на окраинах. Но были ли они бенефициарами этого процесса, остаётся большим вопросом.

Понятно, что в целом отношение к политике империи было очень разным. Например, с одной стороны, находилось общественное мнение самой России, которое было в большей части позитивным. Такая ситуация была характерна не только для времён самой империи. Оно имеет место и в современной традиции. Главное отличие здесь в том, что во времена империи рассматривали ситуацию с точки зрения условного империоцентризма, с позиции приоритетов самой империи. В то время как в современной России в целом позитивное отношение к Российской империи основывается на задачах государственного строительства. Это точно те же тенденции, которые развиваются и в других новых независимых государствах после распада СССР. Каждый формирует свой образ истории и естественно, что он старается больше основываться на позитивном взгляде на прошлое.

В то же время, с другой стороны, находилось общественное мнение тех государств, которые ранее входили в состав Российской империи. В настоящий момент они следуют собственной логике государственного строительства. Для них время нахождения в составе империи было сложным и зачастую оставило о себе довольно негативное впечатление. Характерное определение было в связи с этим дано в вышедшей в 2008 году российской коллективной работе «Центральная Азия в Российской империи». Его авторы писали, что «имперский нарратив, который в значительной мере унаследован современной русской историографией — во всяком случае той её версией, которая отражается в учебниках истории, — неизменно фокусировался на центре, на государстве, на власти. Национальные же историографии тех народов, которые когда-то входили в империю, в свою очередь, концентрируются на собственной нации и государстве, проецируя их в прошлое. Для них империя лишь тягостный контекст, в котором «просыпалась», зрела, боролась за независимость та или иная нация»[11].

Такое определение о «тягостном контексте» вполне объяснимо. Империя распоряжалась судьбами зависимых народов по собственному разумению, имея при этом вполне определённые приоритеты. Очевидно, что даже при таком воздействии на такие народы, которое можно назвать модернизацией, империя была весьма равнодушна к их идентичности. Более того, последняя рассматривалась скорее как помеха на пути имперского строительства и даже как угроза её интересам. Но и модернизация носила косвенный характер. В Российской империи не было концепции модернизации зависимых территорий и не проводилось соответствующей политики.

Но если не обсуждать характер модернизации и оказанное ею влияние на традиционные общества, то очевидно, что империя тем или иным способом оказывала давление на идентичность входивших в неё народов. Такая политика не могла не оставить у последних не слишком позитивного впечатления. Это было характерно как для того времени,