Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Янни Коцонис
И совсем неудивительно — это показывают и статистические обзоры, — что члены кооперативов считали эти учреждения благотворительными, то есть чем-то посторонним: «благотворительными учреждениями отдельных влиятельных людей», которые спонсировали их; «частными банками», работающими по незнакомым правилам; «отделениями Государственного банка»; специфическими формами посторонней помощи или «ссудной лавочкой»[513]. На вопрос анкеты: «Считаете ли вы кооператив своим собственным делом?» — 73 из 107 кооперативных правлений Ярославской губернии ответили, что члены считают свои товарищества «государственными учреждениями», «казенными банками» или «доходными кассами». Один респондент ответил подробнее: «Громадное большинство нашего товарищества состоит не из товарищей, а из заемщиков, то есть людей совершенно чуждых интересам товарищества, людей которых лишь одна нужда заставила войти в товарищество и занять у него денег. Такие люди совершенно не интересуются делом товарищества. Весь интерес их заключается в том, сколько можно “урвать” у товарищества в ссуду». Во Владимирской и Ярославской губерниях рядовые члены называли кооперативы «Петр Иванович», «Иван Сидоров» или «Савелий Матвеев» по именам членов правлений, а в одном случае «Комиссаров» по имени управляющего фабрикой, в кабинете которого хранились их бухгалтерские книги. Они также называли кооперативы «банками», «кассами», «кредитками», но никогда «кредитными товариществами»[514].
Когда земский статистик стал опрашивать членов кредитных кооперативов Владимирской губернии, то выяснилось, что многие респонденты вообще отрицали свое членство в товариществах. Статистик указывал им, что вот «здесь написано, что вы являетесь членом товарищества и что вы уже взяли ссуду». «Конечно, — отвечал респондент, — но я вернул деньги. Сейчас я ничего не должен». Это означало, что он недавно был членом кооператива, а в данный момент уже им не является. Когда крестьянам-кооператорам объясняли, что их членство — это долговременное обязательство и что по закону они все еще ответственны за долги всего кооператива, некоторые из них требовали, чтобы их фамилии вычеркнули из списков. Другие отрицали свое членство, потому что напрямую связывали необходимость вступления в кооператив с нищетой и крайней нуждой: «Вы член кооператива?» — спрашивал статистик. «Нет, — был ответ. — Бог миловал» или «Упаси Бог».
Статистик также отмечал, что опрошенные им члены кооператива называли себя «мы», в то время как о кооперативе говорили «они»: «они» устанавливали высокие ссудные проценты, «они» давали в ссуду мало денег, «они» покупали и продавали различные товары. Исследователь указал на то, что «они» и «мы» — одни и те же лица, что члены могли высказывать свои предложения, посещая общие собрания и принимая участие в голосованиях. Очевидно, что опрошенные крестьяне-кооператоры именно этого и не понимали: «Мы никогда не ходим на собрания. А зачем? Кто знает, что написано в его отчете?» Статистик жаловался, что сложилась ситуация, когда при наличии множества кооперативов отсутствовали кооператоры[515]. Далее после обследования кооперативов Черниговской губернии статистик заключал, что иногда крестьяне рассматривали кооперативы как государственную благотворительность, но отнюдь не как школу гражданственности и социальной ответственности[516].
Общее собрание должно было стать предельным выражением самосознания сообщества, но, по общим отзывам, ни в одном из видов кооперативов оно таким объединяющим фактором не стало. Это также не удивительно: устав, по которому работали кооперативы, заранее предписывал строгие правила для всех операций — процентные ставки, максимальный размер ссуд, территорию активных операций, права на избрание новых членов, — а формы протоколов общих собраний были напечатаны заранее в Петербурге: в них лишь нужно было вписать название деревни, имена членов кооператива и подписаться. Правления кооперативов имели полномочия следить за исполнением этих правил, но у общих собраний полномочий было крайне мало, разве что право переизбирать правление — и даже для этого требовалась санкция местного профессионала. Поэтому рядовые члены и не видели большого смысла в посещении собраний. В Челябинском уезде средняя посещаемость собраний кредитных товариществ в 1909–1911 гг. составляла 15–25 % от общего числа членов, а в Ярославской губернии — 15 %. В маслодельных артелях дела обстояли примерно так же: их члены предоставляли правлениям все права заниматься текущими делами и редко посещали собрания; иногда все управление брали на себя наемные работники или инструкторы. А кроме получаемых доходов их, естественно, мало что волновало[517]. «Но кооперативное начало?» — восклицал один из наблюдателей на собрании инструкторов в Сибири. «Эти артели — детище правительственного инструктора маслоделия; устав составлен инструктором; инструктор же контролирует обороты и дела артели, он находит и ставит мастеров; назначает жалованье мастеру и [выборному. — Я.К.] артельному старосте». Как отметил инструктор из Вологды, «руководитель кооператива в большинстве случаев элемент пришлый», так как деревня не может обойтись без участия интеллигенции в этой работе. Таким образом, прискорбным, но неизбежным результатом крестьянской отсталости стала болезнь «единовластия в кооперативах»[518].
6. Как крестьяне стали отсталыми
Теория и практика кооперативного движения в России свели образ самостоятельного компетентного крестьянина к логическому оксюморону, а право, традиционные представления и местная практика продолжали твердить, что в сельской среде нет иной власти, кроме как привнесенной извне. Закон и его практическое исполнение не способствовали также и формированию самосознания местного сообщества. Этому препятствовало и общее предубеждение, согласно которому традиционные сельские сообщества были иррациональны, внутренне разобщены, замкнуты в сфере отношений угнетения, что позволяло чужакам, не считаясь с их обычаями, разрушительно вторгаться в их жизнь. Это стало возможным не потому, что в России не было «правления права» (rule of law), а, в частности, по причине отсутствия понятия об общих для всех и каждого законах. Управленческая деятельность санкционировалась законами, которые предписывали управление одной группой со стороны другой, при обязательности правил лишь для управляемых и исключительной прерогативе управляющих устанавливать и толковать эти правила. Малочисленность персонала и слабость местных учреждений — то, что обозначается в историографии терминами «недоуправляемость» и «недостаточная институционализация» (under-government and under-institutionalization), — не являются адекватным объяснением этого феномена: можно ли допустить, что более многочисленный персонал, воспроизводящий те же принципы в более многочисленных учреждениях, смог бы больше преуспеть в создании сплоченного, политически активного общества[519]. Более подходят как объяснение сами принципы, влияющие на деятельность персонала и формирующие характер новых учреждений, и в особенности — отсутствие «норм совершения действий» (rules of conduct), которые были бы приложимы ко всем категориям населения и на которые сельский люд в той же мере, что и образованные группы, мог бы ссылаться как на основание для тех или иных действий.
Ссылки на «неразумность», призванные объяснить действия и поведение крестьян-кооператоров, в конечном счете игнорировали разницу в суждениях, разные выборы лидеров
