Рискованная игра Сталина: в поисках союзников против Гитлера, 1930-1936 гг. - Майкл Джабара Карлей

наверняка, так это то, что в Москве нарком и его коллеги были потрясены смертью Барту. К НКИД вернулись прежние страхи Литвинова относительно смены правительства в Парижа и, как следствие, смены французской политики. Альфан бил тревогу. Он говорил, что после событий в Марселе он сильно обеспокоен возможным изменением политики Франции в менее благоприятную для СССР сторону. В прессе уже появились сообщения, что в смерти Барту виноват Коминтерн[522]. На самом деле убийцей был болгарин. Его наняла хорватская фашистская организация «Усташи», за которой стояла Италия. После февральских протестов на площади Согласия зародилось движение, объединившее левых для борьбы с фашистским захватом власти во Франции. В июле 1934 года Социалистическая и Коммунистическая партии объединились в Единый фронт, что в свою очередь беспокоило французских правых и ставило под вопрос поддержку националистами франко-советского сближения. События в Марселе еще больше дестабилизировали внутреннюю политическую обстановку. 13 октября, всего через четыре дня после смерти Барту, Альфан позвонил Литвинову, чтобы обсудить политическую обстановку во Франции. Он упомянул секретное письмо Пайяру от правого журналиста Анри де Кериллиса, посвященное внутренней политике. После возвращения журналиста из Москвы он отметил, что ситуация полностью изменилась. Правые круги боятся политического союза социалистов и коммунистов, что в свою очередь влияет на их видение внешней политики. Они неохотно поддерживали сотрудничество с СССР перед лицом немецкой угрозы, а сейчас изменили свое мнение. Теперь считается, что надо намного сильнее опасаться коммунистов, а не Германию. По словам Кериллиса, политический союз социалистов и коммунистов стал ошибкой, и он подорвал поддержку правыми франко-советского сближения. Журналист пообещал Пайяру поддержать политические меры Барту в своей колонке, но передумал, когда вернулся во Францию. Он написал письмо, чтобы объяснить, почему у него не получится сдержать слово.

Читатели могут представить себе реакцию Литвинова на рассказ Альфана всего через четыре дня после гибели Барту. Неожиданно сбылись его худшие кошмары. «Я поблагодарил Альфана за сообщение, — написал нарком в своем дневнике, — выразив сожаление, что вопросы внутренней политики могут влиять на внешнюю политику Франции, против чего, однако, мы бессильны что-либо сделать». Это было довольно наивное замечание. Ведь Литвинов, как и все в Москве, прекрасно знал, что внутренняя политика почти всегда влияет на внешнюю. Да и у Политбюро были возможности повлиять на общественное мнение во Франции, то есть инвестировать средства советского посольства в Париже в «довольствия» для французских газет и журналистов. Советское правительство использовало этот способ с начала 1920-х годов, но безрезультатно. СССР хотел, чтобы во французских газетах сформировался более привлекательный образ Советского государства, хотя, как отметил один советский дипломат в 1920-х годах, было довольно трудно купить благосклонность первых полос. Кроме того, как отмечал Литвинов, сложно было конкурировать с другими правительствами, а в особенности с МИД Франции, поскольку у них было намного больше денег, которые они могли заплатить журналистам. Французские службы безопасности прекрасно знали про «довольство» со стороны СССР, и Альфан тоже был в курсе. Он уже в прошлом поднимал в разговоре с Литвиновым этот вопрос. Обе стороны не упомянули очевидное из соображений излишней осторожности.

У наркома, конечно, было еще что сказать про обстановку во Франции. «Мы не диктуем политики ни Коммунистической, ни Социалистической партии Франции». Читатели, наверно, знают, что это было правдой в отношении социалистов, но все во Франции, кто не были коммунистами, полагали, что Французская коммунистическая партия получает приказы от Коминтерна, то есть, другими словами, из Москвы. Но тут я перебил Литвинова. Давайте дадим ему закончить то, что он хотел сказать про Альфана. «Точно так же, как франко-советское сближение подсказано опасностью германской агрессии, так и “общий фронт”, вероятно, продиктован опасностью фашизма, а фашизм и внешняя агрессия — разные стороны одной и той же медали». В советской пропаганде подчеркивался этот момент: фашизм — это война.

Закончив жаловаться Альфану, нарком переключился на вопрос крайней важности. Кто сменит Барту на его посту? Альфан рассказал о возможных вариантах, но одно он знал наверняка: внешняя политика во Франции не изменится. Если бы Литвинов мог быть в этом уверенным! Однако это было невозможно, и он упомянул имя Франсуа-Понсе, посла в Берлине и известного адепта франко-немецкого договора, то есть крайне нежелательного кандидата. У него нет шансов, ответил Альфан, но признался, что соглашение с Германией поддерживают в Париже все больше людей. Они использовали следующие аргументы: Франция ранее отказалась заключать договор с Германией, чтобы не навредить своему союзу с Польшей. Но теперь Польша сама бросила Францию, или так, во всяком случае, казалось. Так почему же теперь не договориться с Германией и не скормить ей Польшу? Альфан добавил, что британское правительство или по крайней мере некоторые британские консерваторы продвигают эту идею. Как будто Литвинов этого не знал!

Нарком ответил, что советскому правительству известен этот аргумент, но есть и контраргумент: Франция не должна оставаться с Германией с глазу на глаз, ей следует обеспечить себе безопасность, сойдясь с СССР. Альфан заметил, что он говорил то же самое Даладье, когда тот склонялся к сближению с Германией. Посол полагал, что Германия согласится на такое сотрудничество с Францией, и интересовался, как на это отреагирует советское правительство. «Я ответил, — писал Литвинов, — что такая мысль нам не приходила в головы, и что всякие комбинации мы будем рассматривать с точки зрения наилучшего обеспечения мира»[523]. Конечно, СССР думал об этом, но последняя часть комментария Литвинова звучит загадочно. Что он имел в виду? Альфан не записал этот разговор, поэтому мы не можем сравнить отчеты. В ноябре новый полпред в Берлине Яков Захарович Суриц сообщил о желании Франции и других стран улучшить отношения с Германией. «Пока наши отношения с Францией еще окончательно не оформились, — поделился он своим мнением, — не в наших интересах создавать во французском лагере уверенность, что наши отношения с Германией безнадежно испортились». Да, конечно. На копии Сталина эти последние строчки подчеркнуты синим карандашом[524].

Альфан и Литвинов не упомянули в своем разговоре Пьера Лаваля. Он трижды был председателем Совета министров и министром по делам колоний во время правления Думерга. Он принадлежал к «скрытой оппозиции» и выступал против франко-советского сближения и договора о взаимопомощи. Его преследовал страх Коминтерна и красного флага. На заседании кабинета в июне он высказался против сближения с Москвой. На это его спровоцировали воинственно настроенные коммунисты в избирательном округе Обервилье, где Лаваль был мэром и заседал в Сенате. Если бы Литвинову пришел в голову Лаваль, он бы подумал, что это катастрофа. Они были знакомы,