Делакруа - Филипп Жюллиан
Груды дорогого оружия на костре, слоновьи головы по углам царского ложа, розовый муслин и жемчуга — все это словно подглядел Делакруа во дворце какого-нибудь несказанно богатого и жестокого магараджи, такого, как Типу-Саиб[280]. Индийское в картине очень точно подметил Бодлер, сравнив Делакруа с «индусским принцем, у которого посреди великолепия блистательного празднества таится в глазах ненасытная алчность, неизъяснимая тоска, что-то вроде воспоминания или сожаления о неведомом». Порой кажется, что байроновский сюжет, где погибает только сам тиран, странным образом сочетался в голове художника с древним индийским обрядом жертвоприношения вдов. И как, должно быть, распалялось воображение Делакруа, когда он представлял, что этих вдов — среди них есть еще совсем девочки, — окутанных в шелка и полусонных от опиума, волокут через двор храма в толпе жрецов и музыкантов на костер и что их красота в мгновение ока обратится в пепел.
Индией дышат пестрые шелка и драгоценности и все это великолепие и безудержное расточительство, а вот в архитектуре, насколько ее можно разглядеть (освещенные заревом пожара основания массивных террас), — видение Вавилона[281], оно тоже пришло из Англии, где романтики библейского толка пели гибель богатейших городов[282], поражаемых гневом господним. Не мог не знать Делакруа и гравюр Мартена ле Фу на темы ада и Апокалипсиса[283]. Еще явственнее влияние Гро. Забрызганная пеной конская голова и драгоценная сбруя на ней, чарующие сочетания розового и красного, желтого и белого идут от уже упоминавшейся причудливой картины «Мюрат в Абукире», где мы также найдем и жестокую восточную расправу и бесстрастно созерцающего ее героя.
Делакруа, будучи сам заядлым любителем театра, прислушивался к советам известного театрального художника Чичери[284]. Быть может, по его подсказке он нанес фон и пропись темперой, на которую плохо ложится масло и лессировки. Если смотреть картину вблизи, когда очертания предметов расплываются, то сама ее фактура поражает совершенной своей необычностью: с тщательно отделанными деталями, какова, например, сбруя, соседствует чистая живопись — брызги краски и потоки лака. Красочное месиво, прекрасное, как небо Тернера, и столь же неподвластное никаким законам. Палитра Гро, позаимствованная и обогащенная Эженом Делакруа; следующее письмо к торговцу красками позволяет нам в точности узнать ее состав:
«Господину Аро, на улице Коломбье, что рядом с улицей Маленьких Августинцев. Господин Делакруа сердечно приветствует госпожу Аро и просит ее соблаговолить незамедлительно изготовить 6 пузырьков свинцовых белил, 6 неаполитанской желтой, 2 желтой охры, 2 кобальта, 2 черной персиковой, и все — более жидко, чем вы готовите для других…»
В работе над этой картиной, превышающей размерами все, что Делакруа создавал до сих пор, творческие подъемы не раз сменялись отчаянием. Многие наброски пастелью поистине предвосхищают импрессионизм, вот что пишет о них сам Делакруа: «Желательно, чтобы мазки лежали раздельно; они сольются на расстоянии, сообщив цвету большую чистоту и интенсивность».
По счастью, среди натурщиц попадались снисходительные, дарившие ему необходимое расслабление. «Сегодня позировала Сидони. Я пережил несколько восхитительных минут — как она была хороша, когда лежала обнаженная в постели!» Быть может, Сидони — та блондинка, немного во вкусе Ватто[285], что, раскинув руки, обессиленно упала на ложе, повернув к нам самую прекрасную во всей французской живописи спину.
За 1825, 1826 и 1827 годы написано неправдоподобно много. В Салон 1827 года Делакруа представил «Казнь Марино Фальеро», «Портрет графа Палатиано»[286] в греческом одеянии и огромнейшее полотно, выполненное по заказу Государственного совета: «Юстиниан составляет свод законов»[287] (картина уничтожена во время Парижской коммуны). Что-то сарданапаловское чудится в величественном императоре; как писал Готье, «в фигуре Юстиниана о Византийской империи сказано все. Расшитая драгоценными камнями парча и вся эта азиатская константинопольская роскошь уже сменяют простую античную вышивку, что-то изнеженное и женоподобное сквозит в величавых чертах». Таковы были три первые картины Делакруа в этом Салоне. Салон в то время открывался на четыре месяца, и, дабы интерес публики не ослабевал, художникам дозволялось по истечении второго месяца обновить часть экспозиции — вот тогда-то Делакруа и выставил «Сарданапала».
Гвоздем сезона был «Апофеоз Гомера»: трудно представить себе картину более противоположную «Сарданапалу»; она разваливается на отдельные куски, великолепные, но мало совместимые друг с другом, как если бы кто-то просто подобрал фрагменты для школьного учебника; подкрашенный рисунок преобладает над живописью. Шедевр Энгра, вокруг которого — без особого, впрочем, воодушевления — группировались классицисты, оказался удобной мишенью для злых нападок романтиков. После этого столкновения Энгр прозвал Делакруа своим «анти-я». Публика между тем всему предпочитала два больших исторических полотна: «Рождение Генриха IV» Девериа, выполненное в духе известной картины Гро «Франциск I и Карл V», и «Смерть Елизаветы»[288] Поля Делароша, где не менее романтический сюжет преподносился с исключительной сухостью живописцев школы Давида. В том же Салоне впервые выставлялся Коро[289], но никто не обратил на него внимания.
Иначе как вызов или даже провокацию, критика не могла расценить новое произведение Делакруа. Вместо того чтобы сделать надлежащие выводы из откликов на «Резню», этот юнец пошел еще дальше и представил нечто уже вовсе непристойное. Виконт Состен де Ларошфуко, тот самый, что велел прикрыть виноградными листиками античные скульптуры в Лувре, вызвал Делакруа к себе. Эжен с легким сердцем отправился в дирекцию Департамента изящных искусств. Мог ли он предполагать, что картина не будет куплена! Увы, его ожидал лишь выговор от господина де Ларошфуко: если он и дальше будет писать такого рода возмутительные вещи, пусть не рассчитывает на официальную поддержку. Говорят, что Делакруа ответил: «Господин виконт, никто во всей вселенной не запретит мне видеть мир, как вижу его я».
Как и прежде, картину шумно приветствовала молодежь: не то чтоб они ее понимали — просто того требовали условия борьбы. По правде говоря, Девериа нравился им ничуть не меньше. Пришел и Виктор Гюго, уже тогда очень важный и со свитой: «Это превосходное полотно немало выиграло бы, если
