Человек читающий. Значение книги для нашего существования - Рюд Хисген

В начале прошлого века чтение несло в себе обещание, поскольку открывало доступ к новым знаниям, помогало совершенствовать разум и нравственный облик человека. Подобный энтузиазм, само собой, имел отношение прежде всего к чтению книг, но в некоторой степени и к печатной продукции в целом. Ныне же чтение утратило лоск девятнадцатого столетия. Чтение по-прежнему насущно — возможно, насущнее, чем когда-либо, но больше не связано с грандиозными ожиданиями, превратившись скорее в вынужденную необходимость. В Главе 6 «Кризис чтения» мы увидим, как резко упала эффективность чтения, не говоря уже об интересе и желании читать.

Как это произошло? Почему чтение потеряло былое значение? Окунувшись с головой в цифровой формат, мы забросили книги. Их статус в современном обществе заметно понизился. Проще всего обвинить в этом цифровые медиа с их соблазнами: социальными сетями, веб-серфингом и играми. Однако дело обстоит несколько сложнее.

Проблемы начались задолго до появления компьютеров и интернета, и речь шла не только о борьбе за время. Взять хотя бы амбивалентное отношение к ценности чтения. Оно вне времени, однако именно в период, когда чтение и грамотность достигли своего апогея, сомнения в их пользе возобладали. Кино, радио и телевидение также способствовали оттеснению книги на второй план. На фоне богатства новых выразительных средств (изображения и звука) текст как таковой поблек. Все эти факторы привели к тому, что положение книги в обществе XX века заметно пошатнулось. Культуру чтения нынешнего, XXI века едва ли еще можно назвать книжной культурой.

Статус чтения оспаривается

Моральная паника

В зените книжной и читательской культуры преобладало мнение, что чтение и грамотность вносят благотворный вклад в общество. Проводились реформы образования, охват грамотностью населения неуемно расширялся, а такие инициативы по одухотворению народа, как Общество всеобщей пользы{53}, усиленно разжигали страсть к чтению. Деятельность по продвижению чтения была направлена в первую очередь на рабочих и женщин. И все-таки было бы наивно представлять себе взлет чтения как результат длительного и неизбежного триумфального шествия.

Отнюдь не все расценивали повсеместный рост грамотности как благо. Многие взирали на неуклонное увеличение печатной продукции в нижнем сегменте рынка с тревогой. В таком классовом государстве, коим в ту пору были Нидерланды, идея массового общества звучала довольно угрожающе. Ведь пролетариат в этой высокоурбанизированной стране представлял собой весьма многочисленный социальный слой. А что, если он вдруг начнет свободно мыслить? Какие бы благородные цели ни ставились образованием, чтение было, по сути, троянским конем. Кое-кто втайне считал чтение бесполезным или даже угрожающим общественному порядку занятием. Неискушенный читатель, листая все подряд без разбора, мог набраться вредных идей. Широкое участие в социальной, культурной и особенно политической жизни простого народа мыслилось если не нежелательным, то как минимум чреватым опасностями. Такие интеллектуалы, как Ницше или Флобер в XIX веке, Д. Г. Лоуренс и Олдос Хаксли в XX, сразу подвергли сомнению последствия массовой грамотности[132]. Общество должно было защитить себя от неопытного читателя, а неопытного читателя — от самого себя[133].

Подобный скептицизм в отношении полезности и необходимости массового чтения кульминировал в модернизме. «К XX веку чтение было возведено в ранг искусства, доступного лишь интеллектуалам»[134].

В Нидерландах моральная паника по поводу предполагаемого отсутствия интеллектуального багажа у нового читателя усугублялась глубоким мировоззренческим расколом (нид. Verzuiling{54}). Подобно демократам и республиканцам в современной Америке, люди разных вероисповеданий почти не общались друг с другом. Блюстители нравственности не только следили за чистотой нравов. Они чувствовали себя обязанными оберегать своих единоверцев от всякого рода инакомыслия. Когда в 1937 году «Индекс запрещенных книг» (лат. Index Librorum Prohibitorum) оказался под угрозой упразднения (последнее издание списка вышло в 1948 году), Ассоциацией римско-католических публичных читальных залов и книжных магазинов совместно с Римско-католической ассоциацией книготорговцев и издателей им. Св. Иоанна была основана Информационная служба по вопросам чтения (ИСВЧ), призванная оценивать моральную составляющую книг для католиков[135].

Кроме того, в такой религиозно расслоенной стране, как Нидерланды, пришлось преодолевать серьезное сопротивление в отношении публичных библиотек. Обсуждение задач библиотек и характера их книжных коллекций вызывало ожесточенные споры. Поэтому нейтральный статус публичных библиотек как мест встреч представлялся еще более важным, чем в других странах. Значение борьбы публичных библиотек с религиозным расслоением для либерализации чтения трудно переоценить.

Крушение иллюзий

После Первой мировой войны ко всем сомнениям и высокомерию прибавилось разочарование[136]. Разве бесчеловечность этой войны не продемонстрировала, что образование и чтение отнюдь не возвышают человека? Зачем вообще тогда читать? Скептики убедились в своей правоте. Такие интеллектуалы, как Герберт Уэллс (1866–1946) и пацифист Поль Отле, с наследием которого мы познакомимся ниже, утверждали, что вспять время не повернуть и остается лишь двигаться вперед. Моральная деградация времен Первой мировой войны как раз таки обусловила необходимость в более широком и глубоком доступе к знаниям. Борьба между этими двумя точками зрения характеризует двойственное отношение к грамотности, сохранившееся, во всяком случае, до конца Второй мировой войны.

Возникло и еще одно разочарование. Увеличивающийся в размерах и значимости параллельный бумажный мир вызывал у многих ощущение дискомфорта. Чрезвычайную актуальность приобрел вопрос о том, как этот бумажный мир соотносится с миром «реальным», изучаемым наукой. Сколько простых обывателей обладали временем и знаниями, чтобы в соответствии с идеалами Просвещения заниматься исследованием окружающего мира и с помощью собственных наблюдений пытаться понять, как он устроен? По мере усложнения и специализации науки эта задача оказалась почти невыполнима. В итоге человек в большей степени стал зависеть от текстовых знаний в печатной форме.

Животные воспринимают окружающий мир посредством органов чувств, действуя по подсказке инстинкта, а «человек — это животное, висящее на сотканной им самим паутине смыслов»[137]. Вот какой диагноз поставил человеку в 1940-х годах Эрнст Кассирер (1874–1945):

Человек не может избавиться от своего приобретения. Он может лишь принять условия собственной жизни. Человек живет отныне не только в физическом, но и в символическом универсуме. Язык, миф, искусство, религия — части этого универсума, те разные нити, из которых сплетается символическая сеть, сложная ткань человеческого опыта. Весь человеческий прогресс в мышлении и опыте утончает и одновременно укрепляет эту сеть. Человек уже не противостоит реальности непосредственно, он не сталкивается с ней лицом к лицу. Физическая реальность как бы отдаляется по мере того, как растет символическая активность человека. Вместо того чтобы обратиться к самим вещам, человек постоянно обращен на самого себя. Он настолько погружен в лингвистические формы, художественные образы, мифические символы или