По орбите - Саманта Харви
Хорошо помню, как школьницей ходила в дагасия, говорит Тиэ. Мы всей толпой неслись туда после уроков, магазин был похож на другой мир — входишь и видишь перед собой громадный прилавок с конфетами, они свисают с потолка, теснятся на полках вдоль стен, а аромат какой! Думаю, если пробыть там слишком долго, от него вполне можно потерять сознание. Мы обычно покупали всего по чуть-чуть. Немножко бонтан амэ, немножко ниндзин, пару жвачек-сигареток.
У нас продавали наборы на десять пенсов, говорит Нелл. Если выбирать тщательно, можно было взять одних леденцов. Такого набора хватало на целый день.
«Коровка», говорит Антон, вспоминая о своем сне. «Коровка», вторит Роман.
Это те конфеты, которые мы ели тогда у тебя дома? — спрашивает Пьетро. Твоя жена подала их к кофе.
Роман кивает.
Ох уж эти конфеты из сгущенки, комментирует Шон.
Просто объедение, мечтательно вздыхает Пьетро, они были самой вкусной частью обеда. Только не подумай, Роман, что я критикую стряпню твоей жены.
Но фактически ты именно это и делаешь, хмыкает Нелл.
Пригодится для шантажа в случае чего, вполголоса добавляет Тиэ.
А вам не кажется, что Россия перебарщивает с любовью к сгущенке? — замечает Шон, который, по обыкновению, вознесся под потолок и висит там, выковыривая из зубов соты.
Ваша проблема в Америке, в пику ему отвечает Роман, в том, что вы добавляете в еду недостаточно сгущенки. И не только ваша — это проблема всего остального мира.
По пути к холодильнику Пьетро делает точное сальто вперед. В моем детстве были популярны «Галатине» — круглые молочные конфетки, говорит он.
Тиэ достает из кармана салфетку, вытирает рот и говорит: в Японии почти не осталось дагасия. Их в основном переделали в музеи. Сейчас везде либо минимаркеты, либо супермаркеты.
Нелл перебрасывает кусочек медовых сот с ладони на ладонь и наблюдает, как он порхает, словно волан; Антон ковыряет вилкой остатки рыбы в банке, причем настолько сосредоточенно и серьезно, будто там таится нечто фундаментально важное, не видимое другим. Шон, по-прежнему не спустившийся с высоты, лежит на спине, точно держится на водной глади, и разглядывает свои руки, за последнее время ставшие мягкими, как у младенца, мягкими, как фланелевая пижама.
Никто из шестерых практически не ощущает легкого толчка назад в момент, когда корабль меняет курс, чтобы избежать столкновения с чем-то, вероятнее всего с космическим мусором; после краткого всплеска активности двигателей их медленно относит назад.
Родные предложили отложить мамины похороны до моего возвращения, но я отказалась, так что они состоятся завтра, ни с того ни с сего сообщает Тиэ.
Она поучаствует в заключительной части похорон, в ходе которой прах матери будет развеян на Сикоку, в саду на берегу моря. Не могу перестать думать о доме, продолжает она. О матери и об отце там, в их саду.
Шон берет из диспенсера на стене салфетку и протягивает ее Тиэ, хотя та не плачет. Она принимает салфетку машинально, будто не замечая ее. Слово «дом» повисает в воздухе. Оливка, которую Тиэ зажимает палочками, падает обратно в пакетик. Тиэ прикрепляет палочки к столу и принимается рассказывать о том дне, когда они с матерью забрались на гору. Тиэ поднимает руки, показывая, какая высокая эта гора, и салфетка в ее руке превращается в развевающийся флаг. Тиэ повествует, как мать первой подошла к продуваемой яростными ветрами вершине, взволнованно раскинула руки и закричала: Тиэ-тян! Тиэ-тян! Я здесь, я здесь! И это ее самое счастливое воспоминание о матери — взрослой, сильной и радостной. Больше никогда в жизни я не чувствовала себя такой уверенной и такой любимой ею, вздыхает Тиэ. Сейчас я думаю только о том, как она тогда прокричала: Тиэ-тян! Я здесь!
Замолчав, она убирает салфетку в карман. Кажется, Тиэ никогда так много не говорила о себе ни за несколько месяцев, проведенных ими вместе на орбите, ни за несколько предшествующих лет подготовки к полету. Да, они все здесь по натуре сдержанные одиночки, но у Тиэ это свойство характера проявляется особенно ярко. Антон замечает, что плачет, его слезы образуют четыре капли, и те уплывают из его глаз. Антон и Тиэ спешно их ловят. Здесь нельзя выпускать на свободу никакую жидкость, этому правилу все они следуют неукоснительно.
Вы меня слышите? — спрашивает Роман.
Я вас слышу, отвечает голос.
Хорошо. Я Роман.
Привет, Роман, я Тереза.
Тереза, говорит он. Я российский космонавт.
Ух ты. Как у вас с английским? У меня с русским не очень.
Не беспокойтесь. С русским у всех не очень. Поговорим по-английски.
Я живу недалеко от Ванкувера.
Здорово, я бывал в Ванкувере, только давно.
А я вот никогда не бывала в космосе.
Я так и подумал.
Знаете, мне туда и не хочется.
У нас в запасе минут шесть или семь. После этого мы полетим дальше, и сигнал пропадет. Может быть, у вас есть какие-то вопросы?
Хм… Пожалуй, да.
Задавайте.
Вы никогда не чувствуете себя… э-э-э… удрученным?
Удрученным?
Да. С вами такое случается?
Гм, затрудняюсь с переводом. Что означает это слово?
Что оно означает? К примеру, задумываетесь ли вы когда-нибудь, в чем смысл этого всего?
Смысл пребывания в космосе?
Да-да. Знакомо вам это ощущение? Бывает так, что вы ложитесь спать там, на орбите, и спрашиваете себя: к чему все это? Приходят вам в голову подобные мысли? Или, допустим, когда чистите зубы. Однажды я летела дальним рейсом и, чистя зубы в туалете, выглянула в иллюминатор и вдруг мне пришло в голову: какой смысл в моих зубах? Нет, не подумайте, что все совсем плохо, просто у меня перехватило дыхание, стоило задаться вопросом о смысле чистки зубов. Я прямо-таки примерзла к полу. Вы меня понимаете? Я не слишком тараторю?
Понимаю.
Перед сном у меня иногда тоже возникает это чувство. Я откидываю одеяло, думаю о том эпизоде на борту самолета, и в груди становится тесно. Плечи опускаются, я проваливаюсь в состояние удрученности. Я грущу. Но сама не знаю почему.
Удрученность. То есть это примерно то же, что и депрессия?
Скорее, разочарование. Уныние. Как будто теряешь всю моральную силу до капли.
И вам интересно, испытываю ли я это же ощущение?
На снимках я видела, в каких условиях
