По орбите - Саманта Харви

вам приходится спать. Что-то вроде телефонной будки, в которой висят спальные мешки. Зрелище отнюдь не воодушевляющее. Абсурд какой-то, если называть вещи своими именами. И я задалась вопросом: когда после всех приложенных усилий — а я догадываюсь, что они были колоссальными, — вы прибыли туда, наверх, и увидели эти спальники, вы не пали духом? Это не стало для вас разочарованием? Вот что я имею в виду, понимаете?

Абсурд.

Я вас оскорбила?

Нет, что вы. Я размышляю над вашим вопросом.

Простите.

Тереза, насчет спальных мешков… Они и вправду висят, и большинство из нас даже не пристегивает их эластичными ремнями к стене, мы свободно висим и плаваем, и это по-своему успокаивает. Но я помню, как в первый вечер здесь увидел свой спальник и, возможно, поначалу почувствовал себя — как бишь там? — удрученным, когда осознал, что это моя постель на ближайшие несколько месяцев, но потом кое-что заметил и тотчас заулыбался. Я увидел, что мешок не просто висит, понимаете — здесь ведь не действует гравитация, которая могла бы сделать его тяжелым или… ну…

Безжизненным или вялым.

Вот-вот. Он, скорее, колышется; легко-легко, точно парус корабля при идеальном ветре. Глядя на него, ты ощущаешь, что в течение твоего пребывания на орбите с тобой все будет благополучно, ты ни при каких обстоятельствах не почувствуешь себя удрученным. Да, ты можешь скучать по дому, выбиваться из сил, томиться как зверь в клетке, страдать от одиночества, но удрученным ты не будешь никогда.

То есть моральная сила наполняет тебя, а не пропадает. Как будто все вокруг живое? Как будто спальный мешок живой?

Вроде того.

Вас плохо слышно.

Нет.

Вот бы сейчас настала ночь, я могла посмотреть вверх и увидеть ваш свет, проплывающий в небе.

Пусть вы нас и не видите, но мы действительно проплываем в небе мимо вас.

Мой муж умер, это его радио…

Извините, Тереза, сигнал пропадает.

Он умер летом.

Соболезную вам, Тереза…

Прием, вы меня слышите? Прием!

Любимая, я по тебе скучаю, пишет Шон.

На оборотной стороне открытки с репродукцией Веласкеса — запись почерком жены, угловатые буквы наклоняются влево, стоят плотно друг к другу. Почерк больше похож на мужской. Как же ему сейчас ее не хватает. В то же время, если бы сегодня предложили улететь домой, он ни за что не согласился бы, а когда через несколько месяцев придет время возвращаться, ему захочется остаться тут. Это напоминает отравление; космическая тоска по дому сродни наркотику. Гложет потребность сию же минуту убраться отсюда и задержаться здесь навечно, сердце делается полым от желания, только внутри ощущается не пустота, а скорее знание о том, сколько всего туда может поместиться. За это нужно благодарить виды, открывающиеся с орбиты, — они превращают тебя в развевающегося воздушного змея, черпающего форму и легкость из всего, что не является тобой.

Шон разжимает пальцы, открытка взлетает над ноутбуком, медленно и грациозно поворачивается, словно исполняет балетный тур. На экране — начатое электронное письмо, в котором он должен ответить на вопрос журналиста о предстоящей высадке на Луну. Составители редакционной статьи адресовали этот вопрос представителям самых разных профессий — актрисе, физику, студенту, художнику, писательнице, биологу, таксисту, медсестре, финансисту, изобретателю, режиссеру и астронавту — то есть ему, Шону. А сформулирован вопрос следующим образом: Как мы пишем будущее человечества в эту новую эру космических путешествий?

Будущее человечества. Да что он может о нем знать? По мнению Шона, таксист имеет об этом более точное представление, чем он. С годами разум Шона сузился до размеров точки, благодаря чему он научился с кристальной ясностью предвидеть, что произойдет в ближайшие несколько мгновений, и практически не думать ни о чем другом.

Когда проводишь неделю в глубоких подземных пещерах в обществе еще четырех человек и с очень скудными запасами провизии, часами протискиваешься сквозь узкие расщелины, проверяешь себя на прочность и становишься свидетелем панических атак у самых невозмутимых людей, ты привыкаешь мыслить в пределах ближайших тридцати минут и совершенно отвыкаешь думать о том, что можно было бы назвать будущим. Когда забираешься в скафандр и пытаешься адаптироваться к трудностям передвижения, болезненному натиранию, неутихающему часами зуду, к отключению и к ощущению того, что тебя замуровали и отсюда, как из гроба, уже не выбраться, ты способен думать исключительно о следующем вдохе, который должен быть поверхностным, чтобы ты не потребил лишнего кислорода, и при этом не слишком поверхностным; нет ничего важнее вдоха, который ты делаешь в это мгновение, и даже следующий вдох пока не имеет значения. Когда видишь Луну или розоватый оттенок Марса, ты думаешь не о будущем человечества, а только (если вообще думаешь о чем-либо) о логистической вероятности того, что тебе или кому-либо из твоих знакомых посчастливится туда попасть. Думаешь о своей эгоистичной, одержимой и наглой человечности, о том, как расталкивал локтями тысячи претендентов по дороге к стартовой площадке, ибо что еще могло дать тебе преимущество перед ними, как не стремительная сила убежденности и решимости, сжигающая все на своем пути?

Как мы пишем будущее человечества в эту новую эру космических путешествий?

Будущее человечества уже написано, полагает Шон.

Возможно, сейчас мы впервые переживаем столь волнительный и важный момент в истории освоения космоса, — печатает он.

Заметив краем глаза Пьетро, который проплывает мимо, намереваясь нырнуть к себе в каюту, расположенную напротив, Шон спрашивает, Пьетро, как мы пишем будущее человечества в эту новую эру космических путешествий?

Сильно шумят вентиляторы. Пьетро щурится и оттопыривает уши руками.

Шон повторяет вопрос громче, как мы пишем будущее человечества в эту новую эру космических путешествий?

Будущее человечества? — переспрашивает Пьетро.

Ага. Как мы его пишем?

Позолоченными перьевыми ручками миллиардеров, наверное.

Шон улыбается.

Кто-то прислал тебе открытку? Пьетро перемещается к дверному проему каюты Шона и шутливо кивает на свободно парящие «Менины».

Жена. Пятнадцать лет назад, отвечает Шон.

Пьетро кивает, а Шон ловит открытку и протягивает ему. Прочитай, что написано сзади, предлагает Шон.

Ну что ты, зачем…

Читай, читай.

Чему или кому посвящена эта картина? — настрочила его жена на обороте открытки. Кто на кого смотрит? Художник на короля и королеву; король и королева на самих себя в зеркале; зритель на короля и королеву в зеркале; зритель на художника; художник на зрителя, зритель на принцессу, зритель на фрейлин? Добро пожаловать в зеркальный лабиринт человеческой жизни.

Твоя жена всегда такая… э-э… многословная? — любопытствует Пьетро.

Ох, и не говори, усмехается Шон. Вообще не умолкает.

Пьетро смотрит на картину некоторое время, потом