Диалектика художественной формы - Алексей Федорович Лосев

69. Шиллер о наивном

Шиллер пишет («О наивной и сентиментальной поэзии», пер. Μ. Достоевского в Полн. собр. соч. Шиллера Н.В. Гербеля, III 480 – 481):

«Прямо из этого противоречия между разумом и рассудком истекает совершенно особенное, смешанное чувство, делающее наивным наш образ мыслей. Оно соединяет детскую простоту с ребяческой, посредством которой открывает рассудку нечаянные промахи и возбуждает ту улыбку, которою мы высказываем свое теоретическое превосходство. Но лишь только мы имеем повод думать, что ребяческая простота есть вместе и детская, что, следственно, причина промаха заключается не в слабоумии, не в немощности, но в высшей практической силе, в сердце, полном невинности и правды, сердце, презревшем из внутреннего величия помощь искусства, – тогда прежнее торжество рассудка проходит, и насмешка над простоватостью перерождается в удивление простоте. Мы невольно начинаем уважать предмет, над которым прежде смеялись, и, бросив взгляд на самих себя, сожалеем, что не похожи на него. Таким образом, происходит совершенно особенное чувство, в котором сплавливаются и веселая насмешка, и высокое уважение и, наконец, тихая грусть. Для всего наивного необходимо, чтобы природа побеждала искусство, – случается ли это против чаяния и воли предмета, или с полным его сознанием. В первом случае это наивность внезапности и забавляет нас, во втором – наивность мышления и трогает».

70.

M. Carriere. Aesthetik. Lpz. 18853, I 234.

71.

Целиком с Шиллером, впрочем, также нельзя согласиться, так как он вкладывает в наивное содержательную точку зрения, в то время как для меня – это сфера чисто выразительная.

72.

Термин «напыщенное», употребляемый мною в этом контексте, содержит некоторого рода оценку, которая вовсе не обязательна в нашем построении. Можно употреблять и другие термины, хотя и они не вполне отвечают дедуцированному здесь принципу. Так, с оговорками можно говорить о «патетическом», «искусственном» и пр. Известный трактат Шиллера «О патетическом» не вполне относится к нашей теме. В патетическом Шиллер видит всегда возвышенное и притом морально-возвышенное, так что патетическое Шиллер ставит в ближайшую связь с трагическим. Все эти моменты, однако, не входят в нашу концепцию, если ее брать в ее чистоте, хотя, конечно, в реальном переживании и реальной форме они часто и соединяются в собственном смысле.

73. Фр. Фишер о трагическом

Знаменитое Аристотелевское определение трагедии я, вслед за Фр. Фишером (Aesth., § 143), J. Walter’ом (Gesch. d. Aesth. im Altert. Lpz. 1893, 612 слл.) и Фолькельтом не считаю достаточным. Оно дано слишком внешне.

Входить в толкование трагического очищения по Аристотелю я также здесь не буду, ограничившись указанием на важнейшую литературу по катарсису в новейшем переводе «Поэтики» (Аристотель. Поэтика, пер. И.И. Новосадского, Лнгр. 1927, 111 – 113). Вековой спор об Аристотелевском катарсисе, основанный на разных пониманиях одной не вполне ясной фразы о нем, я считаю занятием довольно бесплодным и праздным. Если уж говорить о подлинной стихии трагического у Аристотеля, то ее нужно искать не в «Поэтике», но в теоретических сочинениях Аристотеля. Такую попытку я сделал в особом небольшом исследовании об эстетическом мировоззрении и теории эстетического воспитания у Аристотеля, указавши свое отношение к главнейшим типам истолкования катарсиса.

Учение о трагическом у Шиллера также не покрывается нашей формулой. «Основанием нашего удовольствия от трагических предметов» в статье, носящей такое же заглавие, считается нравственное удовлетворение по поводу величия жертвы, приносимой вопреки чувственной склонности, и страдания, полученного в результате такой жертвы. Такое морализирование едва ли свойственно чистому трагизму, хотя и часто связывается с ним.

Гораздо правильнее рассуждает Шеллинг, видящий в трагедии объективированный синтез свободы и необходимости (Phil. d. K., 694 – 699).

Моральный вид, но не моралистическую сущность имеет учение Гегеля о трагедии, давшего хорошую формулу трагического как особности в «вечно субстанциальном», возвращающейся в это последнее (Ästh., III 526 – 533).

С своей точки зрения прав Шопенгауэр, по которому,

«подобно тому, как зрелище возвышенного в природе отвлекает нас от интересов воли и погружает нас в состояние чистой интуиции, так трагическая катастрофа отвлекает нас даже от самой воли к жизни».

«Ибо в трагедии проносится перед нами ужасная сторона жизни – горе человечества, господство случая и заблуждения, гибель праведника, торжество злодея, – иными словами, трагедия являет нашим взорам те черты мира, которые прямо враждебны нашей воле. И это зрелище побуждает нас отречься от воли к жизни, не хотеть этой жизни, разлюбить ее»

(«Мир как воля и представление», пер. Айхенвальда. II 446).

Воззрение Шопенгауэра правильно в меру правильности его основной метафизики (а ее основной недостаток – отсутствие диалектики).

Весьма удобны для понятия трагического исходные пункты диалектической эстетики Зольгера, по которому,

«если вся действительность является как изображение и откровение идеи, противореча самой себе и погружая себя в идею, то это есть трагический принцип»

(Aesth., 308).

«В трагическом идея открывается через свое уничтожение как существующая, ибо, снимая себя как существование, она существует там как идея, и оба суть одно и то же. Гибель идеи как существование есть ее откровение как идея» (311).

Здесь – ясная противоположность комическому, где действительность не отрицается и где она содержит противоречия в отношении идеи, содержа, однако, эту последнюю в себе (312 – 313).

Важны мысли о трагическом у Вейссе (Aesth., II, § 68), хотя и необходимо принять во внимание критику их у Фр. Фишера (Aesth., I, § 127). Сам Фишер дает великолепную дедукцию трагического (§§ 117 – 129), хотя, если пользоваться ее терминологией, многое требовало бы и исправления (см. выше замечание о Фишере в прим. 62)

По Фишеру, трагическое относится к возвышенному.

«В высшей форме возвышенного снятие низшего происходит в двояком смысле, а именно, последнее отрицается как самостоятельная форма, но то, что залегает в ней истинного, принимается в высшую форму как момент, сниженный до средства ее деятельности. Поэтому, снятая форма не прекращает своего дальнейшего существования наряду с высшей, скорее же служит ей, вне данной ей через ее собственную сферу материи, в качестве побуждения и предмета» (§ 117).

Образуется комплекс бесконечных взаимоотношений между низшим и высшим, который, оказываясь «массой без закона и единства», создает в «добром субъекте» то, что «больше субъекта»; оно – «общий субъект»,

«не