Эдуард фон-Гартман — философ „бессознательного“ - Борис Бразоленко
Впрочем, сам Гартман, в конце-концов, принужден согласиться с тем, что материальный прогресс принес человечеству много косвенного счастья тем, что избавил нас от необходимости затрачивать столько энергии на борьбу с враждебными проявлениями материи. То же самое приходится сказать про социально-политический прогресс. Но... но здесь Гартман снова возвращается к пессимизму. Всякий прогресс — говорит он — имеет свою оборотную сторону, ибо всякое интеллектуальное движение вперед проясняет человеческое сознание, подчеркивая бесплодность и ничтожную ценность жизни. Словом, как правильно замечает Селли, мы имеем дело с мертвой петлей, мы вертимся в заколдованном круге. Но какой-нибудь исход должен же существовать. Повидимому, и Гартман придерживается того мнения, что нет такого положения, из которого не было бы выхода. Но если нет логического выхода, то он прибегает к логическому salto mortale — это иногда помогает. В самом деле, Шопенгауер довел пессимистическое мировоззрение до его логического конца, до проповеди массового самоубийства, или, говоря шопенгауеровским языком, «до отречения от желанья жить». Но Гартман справедливо указал на то, что такой вывод означает констатирование факта бессилия разрешить проблему жизни, потому что такое отречение противоречит учению о единстве индивидуальных воль. В силу этого, исхода надо искать не в логическом развитии до конца пессимистического мировоззрения, а в примирении этого последнего с умеренным оптимизмом.
По. становясь на эту точку зрения, Гартман сознательно выбирает эклектический путь, о чем мы упоминали выше. Он рассуждает так: зло мира проистекает из того, что мир — продукт бессознательной воли: но не одна воля участвует в творении; представление (разум) тоже кладет свою печать па мировую архитектуру: потому-то мы и находим в мире элементы логического. Конечная цель мирового развития должна быть прекрасна, так как, насколько это вообще возможно, мир устроен мудро. В чем же состоит эта конечная цель? — Wo ist der Endzweck? Может быть сознание—конечная цель?—спрашивает Гартман. Нет — отвечает он — сознание не может быть такою целью: «В страданиях оно родилось, среди страданий оно расточает свое существование, страданиями покупает оно свое возвышение. И что же оно предлагает в награду за все это? — Пустое призрачное отражение самого себя!».
Сознание может быть только ближайшею целью, но задачей его должно быть — освобождение от воли. Воля же должна быть возвращена к своему первоначальному состоянию — к потенции, как таковой. И если нам когда-либо удастся осуществить эту задачу — мы избавимся от страданий. Вот конечный вывод гартмановской философии.
В заключение еще несколько общих замечаний: пессимизм, как и всякая другая философская система, должен иметь свое историческое обоснование, при чем, обоснование это должно быть двухсторонним. Во-первых, каждое философское учение может быть изучаемо как отдельный момент, отдельная фаза в общем развитии философской мысли: в этом случае, необходимо установить преемственную связь между различными дисциплинами, и связь эта не должна непременно выражаться в воспроизведении старых логических принципов и научно-добытых истин; данное учение может родиться из отрицания предшествующих философских систем; так, напр., исторический материализм Маркса является не только развитием основных тезисов материалистической философии Фейербаха, но и отрицанием гегелевского идеализма. Современное неокантианство есть, отчасти, продукт отрицания материализма и т. д. Во-вторых, всякая философская система, как бы отвлеченна она ни была, все же не может отрешиться от общих условий материальной среды. Что касается, в частности, гартмановского учения, то мы указали выше, что оно содержит в себе элементы шопенгауеровского пессимизма и кантовской гносеологии (теории познания), гегелевского идеализма и шеллингианского оптимизма: мы, следовательно, наметили идеологическую связь между Гартманом и его предшественниками. Теперь необходимо найти социальную причину и выяснить социальное значение германского пессимизма в лице его наиболее выдающихся представителей — Шопенгауера и Гартмана.
Окончательно мировоззрение Гартмана сложилось в конце 60-х годов, т. е. именно тогда, когда буржуазный мир совершил все свои основные завоевания и водрузил свое знамя на всех цитаделях старого феодального строя; все последующее развитие мещанского мира и самого мещанства являлось, скорее, дополнением к предшествующим завоеваниям, нежели существенным изменением их. Правда, масса, толпа посредственностей ждала еще новых чудес от буржуазных институтов, масса полагала, что именно этот строй откроет человечеству врата золотого века; правда и то, что именно в это время во всех странах Западной Европы, а в Германии с особыми успехом подвизались всевозможные либеральные фигляры, a la Шульце-Делич. Но наиболее проницательные умы понимали уже и тогда, что буржуазный мир дошел до своей кульминационной точки, а сама буржуазия, как класс, не откроет уже новой Америки, что ее история в прошлом, — в великих могилах, а не в славном потомстве. Это убеждение заставило одних — социалистических теоретиков искать в недрах современного общества такие социальные силы, которые были бы в состоянии обновить этот дряхлый мир, вдохнуть в него новую жизнь; другие — Шопенгауер, Гартман и вся вообще новейшая пессимистическая школа — остановились на простом отрицании этого мира и этой жизни. Правда, Гартман и Шопенгауер избегали говорить о буржуазном строе, предпочитая говорить о жизни вообще, но эта недосказанность объясняется тем, что они не хотели (а может быть, не могли) восставать в частности против того общественного класса, продуктами которого они являлись.
Как бы то ни было, но уже самый факт появления пессимистической школы свидетельствует о том, что в жизни цивилизованных обществ гармония была нарушена. Вундт совершенно правильно указывает на то, что философское значение германского пессимизма невелико; но как социальный показатель, как мерило общественного настроения цивилизованных народов — он крайне ценен и характерен. И по мере того, как буржуазия утрачивает одну позицию за другой, по мере того, как этот обветшалый мир, под мощным напором новых социальных сил, все быстрее и быстрее стремится в сторону наименьшего сопротивления — в зияющую бездну веков, но мере этого, германский пессимизм все более утрачивает свою философскую сущность. Стройная пессимистическая философия Шопенгауера превращается под пером Гартмана в «умозрительную поэму», в элегию, местами мрачную, местами звучную и красивую, но повсюду поверхностную, в настроение прикрытое философской фразой; наконец, у Ницше пессимизм теряет даже свою философскую внешность, и его Заратустра произносит блестящие парадоксы, в которых преломляется безнадежно-печальное настроение, но и только настроение самого автора.
1
Эдуард фон-Гартман — сын прусского генерала; сначала поступил на военную службу, но затем вышел в отставку и занялся литературой; на этом поприще он работал недолго, и уже в начале 60-х годов он
