Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

К вопросу о взаимосвязи между характером модернизации и способами формирования диктатур Сталина и Гитлера Нольте обращается и в книге «Фашизм в его эпохе»: «Трезвый противник мог бы возразить Гитлеру, что он всего лишь превратил старое прусско-немецкое казарменное государство в одну-единственную государственную казарму и что на этом были построены все его успехи. Но как раз в этом превращении и состоит решение проблемы. Это был не шаг назад, а шаг вперед, то есть модернизация. Гитлер сумел сделать действенным и доступным для масс то, что раньше ограничивалось узким кругом. Для этого он использовал самые современные средства, предоставленные в его распоряжение техникой».'1 И с другой стороны, применительно к революционизации России: «…та нередко скрытая, но всепобеждающая технико-экономическая революция, которая до 1918 года казалась частным явлением и везде происходила в более или менее либеральных формах, при некоторых обстоятельствах должна приобрести политический облик и все себе тоталитарно подчинить. Большевистская революция 1917 года как раз и знаменует собой этот всемирно-исторический момент».5 С этой точки зрения Нольте оценивает тоталитаризм сталинистского СССР как неизбежный эффект ускоренной модернизации, а тоталитаризм гитлеровской Германии – как «тоталитаризм, которого могло и не быть»: «Индустриализированная Восточная Европа ео ipso означала бы отрицание тотального, то есть прежде всего военно-географического суверенитета Германии. Таким образом, специфически тоталитарный характер немецкой формы фашизма должен был с крайней решительностью быть военным, и вся его чудовищная ударная сила должна была прежде всего быть направлена против великого восточного соседа, с его «необходимым» тоталитаризмом». Не следует забывать их фундаментальную противоположность, несмотря на сходство некоторых проявлений».'

Следующая статья Нольте «Прошлое, которое не желает проходить», представлявшая собой письменный вариант не прочитанного им доклада (FAZ, 06.06.1986) и особо привлекшая критическое внимание его оппонентов, выделяется скорее броскими лозунгами и скандальными афоризмами, чем концептуальными подходами. «Прошлое, которое не желает проходить», – это все та же негативная жизненность национал-социализма. Так, в качестве «ключевого слова», объясняющего мотивации агрессивности Гитлера, Нольте предлагает здесь термин «крысиная клетка», обозначавший ту нестерпимую пытку, которая якобы практиковалась на Лубянке «китайским ЧК», ссылаясь при этом на роман Джорджа Ору-элла «1984»7 и на застольные беседы Гитлера, в которых последний употреблял данный оборот для обозначения немецких страхов (44). На резкий протест натолкнулся такой тезис Нольте: «Зацикленность на «окончательном решении» отвлекает внимание от таких важнейших фактов эпохи национал-социализма, как, например, умервщление «не имеющей жизненной ценности жизни» и жестокое обращение с русскими военнопленными» (41). В добавление к этому Нольте ставит такие риторические вопросы: «Не творили ли национал-социалисты, Гитлер свое «азиатское» дело как раз потому, что они и им подобные видели в себе потенциальных или реальных жертв подобного же «азиатского» дела? Не являлся ли «Архипелаг ГУЛАГ» чем-то более изначальным по отношению к Аушвицу? Не было ли осуществленное большевиками «убийство классов» логически и фактически первичным в сравнении с «расовым убийством», учиненным национал-социалистами? Нельзя ли самые тайные деяния Гитлера также объяснять и тем, что он помнил о «крысиной клетке»"?» (45)

В опубликованном в «Цайт» (11.07.1986) полемическом отклике Юргена Ха-бермаса* на тексты Нольте, где в качестве эпиграфа фигурируют цитированные слова из его статьи от 06.06.1986 о жертвах и поборниках «азиатского» дела, в центре внимания оказываются «апологетические тенденции в немецкой историографии современности». Отправным пунктом для проводимого Хабермасом анализа работ Нольте становится проблема модернизации: философ справедливо подчеркивал, что историк (кстати, ученик Мартина Хайдеггера) поставил «окончательное решение» Гитлера в преемственную связь с «линией восстания против культурной и общественной модернизации, движимого иллюзорной тоской по возрождению обозримого, автаркичного мира»9; линией, которую Нольте находит уже в начале XIX века – у Бабефа, ранних социалистов и английских аграрных реформаторов. Вместе с тем у Нольте «Аушвиц съеживается до формата технического нововведения и объясняется, в перспективе «азиатской» угрозы со стороны врага, который по-прежнему стоит у наших дверей» (71). В духе критики идеологий Хабермас предлагает свою политическую оценку неоконсервативного поворота в немецкой историографии современности, возвещенной Нольте ревизии ее подходов: «Идеологические планировщики хотят путем возрождения национального сознания создать консенсус, но при этом им необходимо вывести образы национал-государственных врагов за пределы стран-членов НАТО. Для подобной манипуляции теория Нольте создает большие преимущества» (71).

В опубликованном во «Франкфуртер Альгемайне» 11.08. 1986 «Письме читателя» Хабермас попытался скорректировать неверное, на его взгляд, восприятие некоторых тезисов его давшей почин «спору историков» статьи. Прежде всего, он выступил против попытки неоконсерваторов использовать историческую науку для «смыслополагания», восстановления «немецкой идентичности»: Хабермас высказал сомнение, «не перегружает ли себя историография, выдвигая эту программу использования исторического сознания в качестве эрзаца религии» (95). Далее, Хабермас счел политически и морально неприемлемым предложенный неоконсерваторами-ревизионистами способ «историзации» нацистского режима также в общественном сознании: «от вчуствования через релятивирование к восстановлению прерванных континуальностей» (96). Наконец, аргумент Нольте, связанный с объявлением евреями войны фашистской Германии устами Хаима Вейцмана, аргумент, который подразумевает трактовку рассеянного по миру еврейского этноса как субъекта международного права и «оправдывает» отношение нацистов к немецким евреям как военнопленным, их интернирование и депортацию (до 1941 года), Хабермас считает невозможным «отличить от прочих антисемитских проекций» (97). Нольте, по оценке Хабермаса, «отрицает уникальность нацистских преступлений» (97).

Опыт систематической защиты общих позиций неоконсервативных поборников ревизии, поворота в истории (германской) современности был предпринят Иоахимом Фестом в статье «Провинившееся воспоминание. Контроверза о несравнимости нацистских массовых преступлений» (FAZ, 06.09.1986). Фест сетует здесь на то, что немецкая общественность все еще не может выйти из тени, которую отбросили Гитлер и совершенные им преступления. Профессия историка, по Фесту, требует сознания ответственности и внутренней независимости, она несовместима с ритуалами ложной покорности. Но в Германии с конца 60-х гг. такие ритуалы декретировались конформизмом, господствовавшими тогда (либеральными) представлениями, которые исключали нейтральность в постановке вопросов применительно к Третьему Рейху, ставя ее под моральное подозрение как обеляющую его злодеяния: «Главным были не представленные результаты работы познания; напротив, зачастую решающее значение имели лишь мотивы тех, кто их представлял» (101). Один из вариантов подобной практики, согласно Фесту, предлагает Юрген Хабермас в своей статье в «Цайт».

Фест остановился на – мнимом, по его мнению – отрицании Нольте «уникальности национал-социалистских акций уничтожения»: Нольте лишь подчеркнул, что нельзя видеть только одно, нацистское, массовое убийство и игнорировать другое, большевистское, тем более что «вероятной является каузальная взаимосвязь между обоими злодеяниями» (101). Фест упрекнул Хабермаса в идеологической предвзятости при освещении вопроса об уникальности нацистских преступлений. По его мнению, и в