Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

философия», «подтасовки» и т.п.), автор подчеркивал, что он точно так же подразумевал уникальность «окончательного решения» при употреблении термина «расовое убийство», как это делал Йеккель, давая собственное определение такового. Но и Гитлер был не всесилен – он не смог, например, навязать массовому сознанию свое отождествление большевизма и христианства, вокруг которого вращались его беседы в узком кругу. Согласно Нольте, почву для «расового убийства» подготовила, например, коммунистическая пропаганда «ликвидации кулачества как класса», о которой Хабермас стыдливо упоминал как об операции «изгнания кулаков». Психологически критика Хабермаса и Йеккеля объясняется Нольте тем, что они приписали ему предположение, которого он не делал: а именно, что Аушвиц был прямым и соразмерным ответом на «Архипелаг ГУЛАГ». Такое предположение вменяет акцептирование понятия «еврейский большевизм», а Нольте, ссылаясь на свою книгу «Фашизм в его эпохе», квалифицировал его как абсолютно неприемлемое. Но трудное прошлое было не только у Германии. Хотя особой вдумчивости оно требует как раз от нее – как, впрочем, и от России.

Юрген Хабермас на свой лад выделил сухой остаток «спора историков» в статье «О публичном употреблении истории». В центр дискуссии им ставится вопрос о том, каким образом будет исторически прорабатываться нацистский период в общественном сознании. «Все большее временное отстояние делает необходимой его «историзацию» – так или иначе» (243). Автор отталкивался от противопоставления «памяти жертв» и «памяти преступников», пропасть между которыми пытаются засыпать политики ФРГ и вторящие им историки, вроде Хильгрубера. Символичным в этом плане Хабермас считал посещение военного кладбища в Битбурге президентом США Рейганом по настоянию канцлера Коля в 1983 году: «В сценарии Битбурга важными были три момента: аура солдатского кладбища должна была пробудить национальное чувство и тем самым «историческое сознание»; совмещение посещений захоронений узников концлагерей и военнослужащих Ваффен СС на мемориальном кладбище (утром – Берген-Бельзен, после обеда – Битбург) имплицитно стирало синугулярность нацистских преступлений; а рукопожатие генералов-ветеранов в присутствии американского президента, наконец, было подтверждением того, что в борьбе с большевизмом мы всегда находились на правильной стороне» (245).

В этой связи Хабермас вновь поднимает проблему со-виновности, соответственности немцев за преступления нацизма – теперь уже новых, послевоенных поколений немцев. Фактом остается то, что и они вырастали в рамках формы жизни, в которой был возможен Аушвиц. Их жизнь связана с жизнью отцов и дедов неразъемным сплетением семейных, местных, политических, интеллектуальных преемственностей и традиций, исторической средой, которая делает их тем, кто они суть. Но что следует из этой экзистенциальной сращенности с традициями и формами жизни, которые отравлены невыразимыми преступлениями? Автор полагал, что отсюда следовало то, что вслед за Карлом Ясперсом стоило бы назвать коллективной со-ответственностью. Речь шла о долге немцев хранить, и не только в голове, воспоминание о людях, замученных немецкими руками. И в этом смысле Хабермас не представлял себе, каким образом в обозримое время можно было бы «нормализовать» отношения ФРГ с Израилем. Для него было очевидно, что после пережитой немцами моральной катастрофы их национальное самосознание должно черпаться только из лучших традиций критически освоенной истории Германии. Культурная субстанция должна проходить сквозь фильтр нацистского прошлого. Отношение к этому вопросу и разделило немецкие умы.

Хабермас выделил три источника недовольства таким критическим отношением к прошлому – отношением, ставшим в ФРГ официальным. Прежде всего, это неоконсервативные толкования ситуации, в соответствии с которым морализирующее отношение к прошлому мешает свободному взгляду на «тысячелетнюю историю Германии», что порождает «легитимационную слабость политической системы». «Тем самым обосновывается последующее компенсаторное «смысло-полагание», с помощью которого историография обслуживает тех, кого модернизация лишила корней. Идентификационный подход к национальной истории, однако, требует релятивирования значимости негативно заряженной нацистской эпохи; для этой цели недостаточно заключить этот период в скобки, надо нейтрализовать его в его обременительном значении» (249). Другим мотивом недовольства является неспособность совместить в одном образе немецкого прошлого его позитивные и негативные черты. Наконец, свою роль играло и стремление обрести заново поставленные под вопрос традиции: Хабермас ссылался на опыт прочтения его поколением работ Карла Шмитта, Мартина Хайдеггера и Эрнста Юн-гера, которые после войны находились как бы под запретом, но не утратили своей интеллектуальной притягательности. Все указанные мотивы действовали в ревизионистском движении немецких историков. Они и вызвали тот спор, который хотел сразу после войны разрешить Ясперс. Можно ли продолжать традиции немецкой культуры, не беря на себя ответственность за форму жизни, в которой стали возможны нацистские преступления? Не отыгрывает ли их, не принижает ли их значение сравнение с преступлениями сталинизма. «В этом состоит суть вопроса об уникальности нацистских преступлений» (251).

Автор борется за то, чтобы историки ответили на эти вопросы «в первом лице», от себя лично. «Нельзя смешивать эту арену, на которой среди нас не может быть непричастных, с дискуссиями в науках, которые в ходе своей работы должны наблюдать и говорить в перспективе «третьего лица» (251) Результаты наук через шлюзы посредников и СМИ впадают в общественный поток освоения традиций, где им вновь придается перспектива ангажированности. В этой связи Хабермас счел недоразумением, недомыслием упреки Ниппердея и Гильдебранда в неразличении им политики и науки. И в этом едином для них медиуме «из сравнений получаются отнесения на чужой счет» (252). Что касается возражений Нольте на упреки в недооценке уникальности нацистских преступлений, то Хабермас их не принимает: отнесение на чужой счет немецких преступлений, которое практиковали Нольте и Фест, «затрагивает политическую мораль того общества, которое, после его освобождения союзниками – причем без собственно его тому содействия – было восстановлено в духе западного понимания свободы, ответственности и самоопределения» (255).

Читателю, который познакомился с этим кратким обзором «спора историков» после прочтения книги Эрнста Нольте «Европейская гражданская война: 1917-1945», было нетрудно заметить, в концептуальную основу книги положена та позиция, которую Нольте излагал, защищал и уточнял в дискуссии 1986 года. В книге учтены аргументы противников Нольте в споре, ассимилированы подсказки и коррективы его единомышленников. Иными словами, впервые изданная на русском языке монография Эрнста Нольте открывается тем смысловым ключом, который автор нашел во время дебатов, переломных для исторической науки ФРГ. Будем надеяться, что вскоре нам станут доступными в переводе и материалы этого «спора историков», имеющего избирательное сродство с нашей умственной современностью, во многом – в свою очередь, все еще, также, по-своему – определяемой «прошлым, которое не проходит» и будущим, «которое никак не может наступить».

Сергей Земляной

Примечания:

1 Публикация важнейших материалов дискуссии: «Historiker-Streit». Die Dokumenta-tion der Kontroverse um die Einzigartigkeit der nationalsozialistischen Judenvernichtung. Texte von Rudolf Augstein, Martin Broszat, Joachim Fest, Juergen Habermas, Andreas Hillgruber, Eberhard