Работа над ролью - Константин Сергеевич Станиславский
– Вы утомлены и расстроены, – сказал я ему. – Возьмите лучше книгу.
– Полноте, – ответил он. – Я тысячу раз читал это стихотворение и могу говорить его во сне.
Старый артист вышел на сцену. Его встретили хорошо, как подобает бывшей знаменитости. Он начал читать с большим актерским подъемом – так, как в прежнее время декламировали в провинции. Прочтя благополучно несколько первых строк, он остановился. Спокойно держа паузу, с хладнокровием опытного артиста, он вспоминал забытое слово, но не мог его припомнить. В зрительном зале притаились. Старый артист, не смущаясь, начал читать стихотворение заново.
На роковом слове он опять остановился и… смутился. Подождав немного, он вернулся к предыдущей фразе в надежде, что забытое слово само собой скажется по инерции с разбегу. Опять на том же слове он остановился. Стихотворение Пушкина, которое он читал, было известно всем со школьной скамьи, и потому в зрительном зале и за кулисами нашлось немало добровольцев-суфлеров, которые сначала шепотом, а потом и громко подавали выскочившее из стихотворения слово. Но старик уже ничего не слышал. Я просунул ему в дверь павильона книгу, раскрытую на той странице, на которой было напечатано стихотворение. Он почти грубо вырвал книгу из моих рук и при этом спутал страницу. Стоя на сцене перед замершей толпой, старый артист нервно перелистывал страницы. Шорох бумаги был слышен во всех углах театра.
Потеряв надежду найти то, что искал, он швырнул книгу на ближайший стул, принял торжественную позу и начал декламировать стих сначала.
На роковом слове он остановился, а по всему залу пронесся шорох. Бедный старик замолчал, вытер пот и на ослабевших ногах пошел к двери в противоположной стене павильона. Дверь оказалась заколоченной гвоздем. Он резко толкнул ее, павильон закачался, но дверь не отворилась. В публике сдавленно засмеялись. Старый артист направился к портальному сукну и хотел пролезть за кулисы. Но щель оказалась настолько узкой, что он застрял в ней. Под громкий смех публики старик протискивался за кулисы, втягиваясь в темную щель.
– Какое безобразие, – возмутился чей-то голос рядом со мной. – Почтенный старый артист, а приходит на концерт в таком виде.
Я хотел заступиться за беднягу, но в этот момент ко мне подбежали несколько литераторов, устроителей спектакля, и с чем-то стали поздравлять. Оказывается, что они только что получили разрешение на чтение целиком всего стихотворения Лермонтова на смерть Пушкина, то есть с последними строками, до того времени запрещенными цензурой для публичного чтения:
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов…
– Вы первый откроете им двери цензурной тюрьмы и выпустите на свободу гениального узника, – порадовались за меня устроители-литераторы.
Но я далеко не разделял их чувства и настроения, напротив, холодел от страха, так как не знал и не учил эти строки наизусть и помнил их лишь понаслышке.
– Я не могу их читать: не готовил, – как гимназист, стал отнекиваться я.
Но либералы так на меня насели, что с моей стороны не последовало дальнейших возражений. Я решил, что прочту последние строчки по книжке.
Не помню, что было дальше. Говорят, что я прочел стихи каким-то чудом прилично, но то, что пережил тогда, стало для меня на всю жизнь страшным кошмаром.
В злосчастном спектакле, который заставил меня вспомнить описанное происшествие, этот страшный кошмар повторился. От ужаса я не помню, что было, как играл, как закончил спектакль и как закрылся занавес…
По-видимому, что-то произошло, так как я был весь в поту и на меня все косились. Когда же мы, исполнители пьесы, столпились у выходной двери со сцены, я чувствовал, что мои товарищи актеры боялись, чтобы я не заговорил с ними. Они поспешно разбежались, лишь только мы все протиснулись через дверь, ведущую со сцены в уборные, и очутились в широком коридоре с лестницей наверх.
Никто даже не простился со мной. Я остался один.
«Уж не принимают ли они меня за сумасшедшего?» – мелькнуло у меня в голове.
В своей уборной я повалился в кресло перед гримировальным столом и, почувствовав себя совсем разбитым, подумал:
«А ведь это самая легкая из всех моих ролей: прежде я играл ее шутя, но, как бы то ни было, мытарство кончено и «я отдохну, я отдохну!» – процитировал я из «Дяди Вани» Чехова. Конец настал не данному спектаклю, а всей моей артистической карьере. Было ясно, что она кончена и что после только что пережитого падения у меня не хватит силы воли заставить себя переживать испытанное. Нет, лучше умереть. Я сорвал с себя парик, бороду, усы и швырнул с негодованием на стол.
И это сделал я, который привык беречь малейшие атрибуты костюма, грима и всего относящегося к роли.
Сидя изможденный перед зеркалом, я смотрел на свое лицо, запачканное подготовительным для наклеек гримом. Предварительная загрунтовка и обработка лица дает в каждой роли свой особый грим. Иногда этот грим ничего не выражает, но в других случаях подготовительный грим дает лицу неожиданное выражение. Мое лицо мне понравилось, и я подумал: «Бросать сцену с такими данными…»
Мне стало жаль самого себя. Сентиментальные струнки завибрировали в душе. Мы, актеры, любим играть интересные роли не только на сцене, но и в жизни. А роль артиста, во цвете лет прощающегося со сценой, казалась мне интересной.
«Я в последний раз сижу за этим гримировальным столом, – старался я растрогать себя. – Жизнь театра потечет теперь без меня, обо мне забудут.
