Избранные труды. Том IV - Олимпиад Соломонович Иоффе
Председатель перебил его:
– Хватит говорить о себе. Говорите о мадам Флейшиц (при употреблении общего обращения «товарищ» Флейшиц, уже заранее величается «мадам»).
Серебровский был мягкий, но порядочный человек. На реплику председателя он откликнулся так:
– Я говорю о себе потому, что допускал аналогичные ошибки. А без их признания как-то неудобно заносить руку на другого.
В Юридическом институте Москвы директор Бутов, вообще не смысливший в праве, обвинил профессора Гурвича в том, что преподавая государственное право, он не знает истории советской Конституции. Но Бутов не был осведомлен о роли Гурвича в создании первой Конституции РСФСР и тем самым открыл перед ним возможность применить всю силу своего остроумия против самого Бутова.
Было еще несколько конфликтных ситуаций, способы устранения которых не вызывали сомнения в том, что:
А. Космополитизм – это чисто еврейское явление, а посему:
Б. Обвиняемым должен быть еврей и никто другой.
Любые отступления от этих установок пресекались. Успешно или безуспешно – это другой вопрос. Но само поведение председателя не оставляло сомнений в существе космополитизма, как его понимала партия, бросившая клич: «Долой космополитизм и космополитов!»
Студенты, подчас удивленно, а подчас и язвительно, спрашивали: «Что такое космополитизм, и кто такие космополиты?»
Первый вопрос находил откровенное объяснение в печати: «Космополитизм – это антипатриотизм». Второй вопрос объяснялся менее откровенно: «Космополиты – это носители космополитизма, люди без родства и племени». Впрочем, списки лиц, уволенных из вузов и других идеологических учреждений за космополитизм, не оставляли сомнений в том, что космополиты – это евреи. И это же касается призыва не смешивать борьбу с космополитизмом и антисемитизмом, в котором ровно столько же смысла, что и в призыве не смешивать буржуазный объективизм с научной объективностью.
40. В Ленинграде происходило все наоборот и отличалось от Москвы как фарс от трагедии. Достаточно сказать, что здесь объектами борьбы были объявлены не только Райхер, но и Венедиктов. А главными противниками космополитизма провозглашались Раппопорт и Дембо. Как говорится, все не так, и поэтому дискуссия о космополитизме заранее была обречена на провал.
В один из зимних четвергов состоялось посвященное этому вопросу первое заседание ученого совета юридического факультета. На заседании присутствовал Жигач, начальник главка Министерства высшего образования. Венедиктов, как декан факультета, прочел доклад с критикой космополитизма как явления, не приводя ни одного примера и не назвав ни одной фамилии. После этого доклада тщетными были попытки председателя вызвать прения. Единственным откликом на все усилия явился медленный переход одного молодого доцента с задних рядов к столу президиума, достигнув которого, он медленно налил стакан воды, выпил и ушел обратно.
Тогда с речью выступил Жигач: «Если у Вас есть космополиты, – сказал он, – говорите о них во весь голос, а если нет, то незачем и заседание созывать».
Ученый совет решил прервать свою работу до следующего четверга. Коммунистам было предложено остаться. Парторг Мироненко распределила между ними имена еврейских авторов и предложила приготовить критику на них к следующему четвергу. Книги Венедиктова и Райхера были поручены Дембо и Раппопорту по их просьбе. Но в день продолжения работы ученого совета произошло непредвиденное событие: в газетах появилось постановление о присуждении Сталинских премий. Первая премия по юридическим наукам была присуждена Венедиктову.
Поэтому вместо критики космополитизма заседание ученого совета было посвящено чествованию Венедиктова. На этом юристы Ленинграда покончили с космополитизмом и больше к нему не возвращались. Немного позже разгромили Раппопорта, вопреки его ожиданиям и вне связи с космополитизмом.
41. Борьба с космополитизмом сочеталась с отчаянными усилиями утвердить русский приоритет во всех областях творчества. При помощи различных уловок доказывалось, что не на Западе, а в России были сделаны приписываемые западным ученым научные открытия. Плагиат иностранцев разоблачали от изобретения парового котла до теории относительности, которую, якобы, разработал не Эйнштейн, а русский самородок Однокамушкин. Появились и другие анекдоты, вроде якобы опубликованной книги под названием: «Россия – Родина слонов».
Но одно дело – анекдоты, а другое – советская официальная линия. Под ее влиянием «неразоблаченные космополиты» из кожи вон лезли, чтобы выдвинуть какую-нибудь новую теорию русского первенства и таким путем сделать карьеру, спастись от возможного изгнания. Дембо представил на кафедру теории и истории права рукопись на 12 печатных листов, доказывая, что в истории 1900–1916 гг. Россия продвинулась вперед больше, чем Франция в результате всех ее революций. А по пустяковому вопросу о том, сколько видов доходов может извлечь незаконный владелец чужой вещи – два или три, профессор Николай Райгородский «доказывал» первенство русского поляка Петражицкого перед немцем Дернбургом, пренебрегая посвящением книги Петражицкого Дернбургу, работа которого о видах доходов уже появилась.
Путаница, внесенная в мозги молодежи идеями о русском приоритете, привела к анекдотическим последствиям. Недаром польские студенты допрашивали своих учителей: «А верно ли, что русский ученый Менделеев создал периодическую таблицу элементов?» Значит даже там, где приоритет России очевиден, он начал ставиться под сомнение в результате нелепой борьбы с космополитизмом.
42. После смерти Сталина и изгнания Хрущева идеологические разгромные кампании прекратились, и это выразилось в необычайном увеличении числа докторских диссертаций. По остроумному замечанию одного ученого, началась сплошная докторизация кандидатов наук. Во многих случаях это были созревшие доктора. Но сплошным докторским потоком воспользовались и некоторые недобросовестные кандидаты.
Например, Валентин Рянжин представил работу о социалистическом преобразовании буржуазной Эстонии. В его освещении этот процесс выглядел как следовавшие одна за другой эстонские революции. Но все знали, что никаких революций там не было, а позднее, после опубликования соответствующих документов, было официально подтверждено, что план Риббентропа – Молотова превратился в «революцию» благодаря советской оккупации, сопровождавшейся речами Жданова с балкона одного из домов на центральной улице Таллина. И что же, лишили Рянжина докторской степени за фальсификацию истории?
Да, лишили, но только за бытовое разложение по распространенной тогда терминологии. Это означало, что по научному содержанию работа Рянжина заслуживала докторской степени. Но ее автор по своему поведению в быту не мог именоваться доктором наук.
Еще более разительным примером явилось присвоение докторской степени Борису Кожохину. Я был на этой защите и, как водится, голосовал «за». Голосовать «против» тогда не считалось приличным. Но мне никак не удавалось восстановить в памяти, что он защищал и за что ему присвоили доктора, кроме того, что его «открытие» относилось к государственному праву. Спросил у Льва Явича, одного из официальных оппонентов. Он честно сказал: «Не знаю».
Попытался читать книгу Кожохина. Но это оказалось невозможным: весь тираж давно продан. Кому? Самому Кожохину? Ведь других покупателей быть не могло! Припрятал он свои книги, а ходить из-за этого автора в библиотеку было как-то не по себе. Ходит теперь по Санкт-Петербургу такой вот доктор наук. Спросите у него при встрече, за что он получил докторскую степень. Вряд ли на этот вопрос может вам ответить сам Кожохин.
Позор? Да, нокому? Кожохину? Его, если хотите, можно понять. Все становятся докторами. Чем же он хуже других? Но тогда позор кому? Всем, кто голосовал «за», а особенно тем, кто проталкивал его работу. Однако все дело в том, что таких работ множество, всех халтурщиков степени не лишить. Так что же будет? Если не изменить порядка присвоения ученых степеней, то можно рассчитывать только на одну перспективу: следующее поколение докторов будет еще хуже, и так до тех пор, пока эта степень не изживет себя или пока наука не скатится на уровень ликбеза.
43. Науки, особенно гуманитарные, находятся под определенным воздействием официальной политики, которое оказывалось разными методами, в частности, посредством цензуры. Поэтому каждый автор был своим собственным цензором, чтобы предотвратить провал своего произведения на уровне цензуры государственной. Но все равно цензор всегда находил что-нибудь такое, чего автор не заметил.
Посудите сами. В работе об изобретательском праве проводится различие между открытием и изобретением. Автор отмечает, что обычно сперва появляется открытие объективных закономерностей, а затем на их основе создается изобретение, выявляющее способы применения открытий в различных областях практической деятельности. Но, отмечает тот же автор, иногда на основе практического опыта изобретение создается ранее появления открытия, и ссылается на изобретение компаса китайцами. Цензор, однако, забраковал эту ссылку ввиду плохих отношений между СССР и Китаем. Могло ли прийти автору в голову, что упоминание о реальном факте – китайском изобретении тысячелетней давности может повлиять на судьбу советско-китайских отношений
