Избранные труды. Том IV - Олимпиад Соломонович Иоффе
Иногда же требования политики были такими, что скромный автор до них и додуматься не мог.
Очередная моя статья была принята к опубликованию редакцией юридического журнала. И я спокойно улетел в Иркутск в командировку. Накануне дня моего возвращения в Ленинград последовал звонок из редакции с требованием лететь домой через Москву и явиться в редакцию журнала ввиду затора, возникшего в связи с моей статьей. Я, конечно, выполнил это требование и через день явился в редакцию. Тут я узнал, что, как оказалось, в моей статье не было ни одной ссылки на Брежнева, и с таким дефектом она публиковаться не может. Раньше этого почему-то никто не заметил, так как по логике статьи таких ссылок не требовалось.
«Но как Вы умудрились написать статью без ссылок на Генсека? Вы что же, не читали его?» – спросил меня главный редактор профессор Шебанов.
Деваться было некуда. Пришлось делать ссылку. Но какую? Вместе с главредом мы засели за речи и статьи Брежнева, чтобы найти выход из положения. Было ясно, что статья в такой ссылке не нуждалась. Кому же эта ссылка нужна? Брежневу? Да он о ней и слыхом не слыхивал бы!
Это нужно было для конъюнктуры, чтобы неповадно было жить, как будто нет ни ЦК, ни Брежнева.
Такое влияние на науку со стороны политики, проводимой отдельными журналами и газетами, осталось и сейчас, после упразднения цензуры.
44. После окончания войны возникла еще одна сфера приложения научных усилий – внешние научные связи. До войны такой проблемы не было. По горькому опыту войны с Наполеоном 1812 года контакты с Западом считались опасными, так как позволяли воочию убедиться, что лучше – капитализм или социализм. Отечественная война СССР 1941–1945 гг. не привела, подобно войне 1912 г., к созданию аналога общества декабристов. Но и в этом случае, после вступления советских солдат на территорию Германии, они почти единодушно переделывали слова Сталина «добить врага в его собственной берлоге» на манер фразы «в такой берлоге можно жить». Поэтому при понятной невозможности исключить и в дальнейшем внешние научные связи, они были введены при строжайших ограничениях и сложной системе их допуска. Ученые были подразделены на две группы: выездные и невыездные. Невыездными сразу же стали все или почти все евреи. В свою очередь, выездные тотчас же переводились в невыездных в случае «неправильного» поведения за границей или по возвращении домой. Дело дошло до того, что даже такому ученому, как академик Венедиктов, не разрешали выезд, и куда – в Польшу, поездка в которую едва ли существенно отличалась от командировки в Курск или Воронеж, а сам Венедиктов едва ли давал поводы для подозрений.
В результате внешние научные связи стали мощным средством воздействия политики на науку. Угроза попасть в невыездные сдерживала выездных. А пребывание в составе невыездных стимулировало к выслуживанию, позволявшему надеяться на переход в выездные.
Принимались также меры к соблюдению приличий в отношениях с приглашающей страной, если ее приглашение наталкивалось на запретительные правила, действовавшие в СССР. Я сам наталкивался на такие меры, несмотря на то, что был ограниченно выездным, попав едва ли не во все страны СЭВа и даже в Финляндию, где, впрочем, любые поползновения к бегству строго пресекались. После очередного приглашения в Женеву, Норвегию или в иную для меня неблагоприятную страну я вызывался в иностранный отдел, где мне предлагали написать письмо в приглашающую страну с благодарностью за приглашение и со ссылкой на «деловое расписание, не позволявшее мне воспользоваться этим приглашением». Я понимал, какие последствия меня ожидали при отказе от написания такого письма и поэтому беспрекословно выполнял предъявленное мне требование.
Сейчас положение изменилось. Оставляя в стороне ограничения, связанные с секретностью, все стали выездными. Но при бедственном положении науки и ученых в России, а также учитывая ее новые декларации, трудно было бы поддерживать прежний режим для внешних научных связей.
45. Несколько слов о том, как студенты имитировали преподавателя. Я зашел в маленькую комнату, отделенную от большого зала, и услышал пародию одного из студентов на то, как профессор-юрист читал бы лекцию не о государстве, а о штанах.
«Штаны существовали не всегда. Некоторые общества, например, первобытно-общинный строй, обходились без штанов. Штаны появились лишь как орудие подавления угнетенного класса классом господствующим. Например, рабы ходили в штанах, а патриции – в тогах.
Штаны сохранятся и при коммунизме, но там они будут наполнены новым содержанием».
Заключение
Эта работа первоначально была задумана как «Юмор в праве», и соответствующий материал собирался длительное время.
Например, как уже упоминалось, правило о правах иностранцев в СССР гласит, что они приобретают такие же права, как и советские граждане. Но так как у них на Западе больше прав, чем у граждан России, то это практически означает, что при въезде в Россию или иную республику СССР они теряют часть своих прав. Подобных примеров множество. Однако, чтобы охватить их, нужно иметь прямой доступ к источникам действующего в России права. Автор сейчас такого доступа не имеет. А время идет, человек стареет и больше ждать не может. Вот почему иллюстрирующий материал ограничен лишь нормоприменительными актами, а тема «Юмор в праве» пусть ждет своего исследователя.
Мои учителя[312]
I. К читателю
Осенью 1938 года я приехал из далекой украинской глубинки в Ленинград для осуществления своей заветной мечты – стать видным математиком. Но решения молодости так же легко отменяются, как и принимаются. В этом случае судьбоносный поворот был обусловлен отвратительным общежитием матмеха (так назывался избранный мной факультет). А главное здание юридического института им. Крыленко находилось во дворе университета. Посмотрев общежитие этого института на Мытне (Мытненской набережной), которое показалось мне отелем сравнительно с пристанищем для математиков, я тотчас же сдал документы в институтскую приемную комиссию и, как золотой медалист, в тот же день получил справку о зачислении в студенты.
Сердце переполнилось радостью. Но очень скоро, 1 сентября, радость сменилась печалью. Первую вузовскую лекцию читал в присутствии директората и профессуры доцент Львов. Говорил он со скоростью сто слов в минуту, однако не только поэтому, но и ввиду бессодержательной болтливости его дебюта (как выяснилось впоследствии, он впервые вышел на лекторскую кафедру), мне не удалось законспектировать ни одной из мыслей вследствие отсутствия таковых. В десятилетке захолустного Синельникова на Днепропетровщине, куда в 1937 году сбежались многие выдающиеся ученые, спасаясь от преследований в областном центре, я каждую минуту преподавательского времени узнавал что-то новое или, во всяком случае, что-то интересное, а в вузе второй столицы меня встретила такая тарабарщина, что я невольно пожалел об окончании десятилетки в затрапезном городе. И это происходило не только на первой лекции и не только с одним предметом, но и в последующих речах бездарного доцента. По тому же образу и подобию лекции читали многие другие его коллеги. Под стать ему дерзал Маситин, представлявший государственное право, или доцент Равин, олицетворявший право административное. Они производили такое удручающее впечатление, что оставляли о себе годы спустя неистребимую память. Помню проживавшего со мной в одной комнате бакинца Ису Халитова, жертвовавшего ради сна едва ли не всеми занятиями, проходившими с девяти до одиннадцати утра, а когда я все-таки пытался его разбудить, защищался тремя словами «а-ши Маситин», хотя тот «учил» нас полтора года тому назад.
Нельзя забыть ни Львова, который перенасыщал свои лекторские плоды либо тем, что «не мог отказать себе в удовольствии процитировать мысль Ленина (или Сталина)», либо выпадами против ошельмованного «Пашуканиса и всей этой пашуканиской банды», ни Маситина, который так объяснял редакционное примечание в сочинениях Ленина со ссылкой на него: «Да мало ли о чем мог писать Владимир Ильич Ленин Сергею Алексеевичу Маситину». При ознакомлении же с примечанием выяснялось, что никакой переписки между ними не было, а просто по запросу редакции Маситин, как один из редакторов питерской молодежной газеты, разъяснил, что название газеты «Смена» было заимствовано из приветственного письма Ленина «Нашей смене», а само письмо получило заголовок «Письмо от Ильича».
Но вскоре лекционный мрак начал сменяться появившимися проблесками. Чудесным лектором по всеобщей истории права оказался профессор Яковкин, а историю российского права читал не столь увлекательно, но тоже достаточно фундаментально профессор Крыльцов. Им, правда, уступала их сменщица, доцент Мироненко, принявшая эстафету от Яковкина, начиная со времен Французской революции,
