Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой - Греппи Карло

Алкоголизм и туберкулез часто идут рука об руку и появляются одновременно. Раньше считалось, что причины одной и другой напасти кроются в бедности и плохих условиях жизни; сегодня подчеркивается их взаимосвязь — это порочный круг. Часто, заболев туберкулезом, человек для облегчения боли начинает пить и быстро приходит к алкоголизму. Но в случае Лоренцо, как мы знаем, было наоборот: алкогольная зависимость у него развилась задолго до того, как он заразился.

Хорватский психиатр и нарколог Владимир Худолин[1350] еще в начале 1990-х говорил, что при одновременной манифестации[1351] этих двух заболеваний «лечением должны заниматься сразу несколько специалистов в тесном сотрудничестве: фтизиатр, психиатр и нарколог». В некоторых странах для таких пациентов создают специальные лечебные учреждения — еще и потому, что многие больные туберкулезом алкоголики «противятся» лечению и в целом «враждебно относятся к лекарствам, медицинским манипуляциям и не особо следят за своим здоровьем»[1352].

При алкоголизме иммунитет часто ослаблен; скорее всего, так было и у Лоренцо, страдавшего хроническим бронхитом. Этанол негативно влияет на работу иммунной системы, делая организм особо восприимчивым к возбудителям ряда инфекций, в том числе пневмонии и туберкулеза[1353]. Лоренцо, без сомнения, попал в этот чертов замкнутый круг.

Алкоголизм в то время уже давно был признан заболеванием — законодательные поправки приняли в 1913 и 1923 годах, — но еще долгие годы в общественном мнении он был криминализован: поскольку преступники-рецидивисты в основном пьющие, то считалось, что и остальных алкоголиков нужно не лечить, а наказывать[1354]. В случае Лоренцо это было излишним — он уже наказывал сам себя.

Возможно, неверно говорить, что он осознанно искал смерти. Однако все доступные нам вторичные источники сходятся на такой интерпретации событий. Исключение составляет, пожалуй, только библиотекарь Морра, призывающий быть аккуратнее в оценках[1355]. В рассказе «В свое время» (A tempo debito) Леви пишет: «Тот, кто о устал от жизни или говорит, что устал, не всегда желает умереть: скорее он просто хочет жить лучше»[1356].

Позволял ли себе Лоренцо надеяться на другую жизнь? Мы вряд ли узнаем точно, но можем предполагать. Где проходит грань между вялым сопротивлением болезни и умиранием; «принятием» смерти без борьбы[1357] и медленным самоубийством, методичным, день за днем, с циничной решимостью, отравлением себя? Конечно, Лоренцо чувствовал тяжесть последствий пребывания в «Суиссе» и балансировал на краю.

Там, возле самого дна, «у него была возможность помогать, делать что-то хорошее для мира. А затем все закончилось», писала Энджер. Он однажды вдруг стал «богат» в самом благородном смысле этого слова. А потом привычный порядок вещей вернулся.

Он вновь стал бедняком и не мог никому помогать — теперь ему самому требовалась помощь. Ему помогал Примо. Он делал это так же естественно и молчаливо, как и сам Лоренцо: повторял, что не протягивает руку помощи, а возвращает долг, что даже если до конца жизни продолжит ему помогать, то так и не сумеет расплатиться. Роли поменялись: теперь изгоем-евреем был Лоренцо, и ему предстояло остаться им навсегда. Но он не умел принимать помощь. Таков он был[1358].

Леви каждую неделю навещал Лоренцо в больнице. Энджер удалось сохранить для нас несколько трогательных подробностей из воспоминаний семьи Лоренцо: «К нему часто ездили братья и самая младшая сестра (Джованна) из Турина, Катерина приезжала к нему почти каждый день. Но в больнице ему не позволяли пить, и он сбежал, как только смог»[1359].

Это мне подтвердила и племянница Эмма, которая хорошо помнит те месяцы. Ей было 14 лет, и она, к моему удивлению, легко разрешила загадку таинственных знакомых в больнице Савильяно: оказалось, Лоренцо туда устроил не Примо, а братья Микеле и Секондо. Возможно, Леви хотел подчеркнуть свою ответственность, а вовсе не заслугу. Но сестре Катерине такой «поворот» истории явно нравился — ведь иначе можно было подумать, что собственная семья о Лоренце не заботилась[1360].

«В то время, к сожалению, многие сбегали», — вспоминал молодость доктор Ниффенеджер[1361]. Когда Лоренцо пришел домой, ему, по словам Энджер, «не слишком обрадовались, потому что он был заразным, покинул больницу незаконно и умирал от желания выпить»[1362]. Но, как рассказывает Эмма[1363], в честь Лоренцо все же накрыли стол. А потом родственники «связались с Леви, который думал перевезти Лоренцо в Турин. Однако Лоренцо решительно отказался. Семья сообщила об этом в больницу, и тогда ему все же пришлось в нее вернуться»[1364]. Братья отвезли Лоренцо и хорошо устроили; еще несколько печальных недель они долетали до Савильяно на своем верном Vespa[1365], чтобы ухаживать за Лоренцо, но ему уже мало чем можно было помочь[1366]. В интервью Энджер в 1992 году Манфреди вспоминал, что «братья и сестры Лоренцо часто навещали и помогали ему», но он «похоронил в себе, как в могиле» все увиденное и пережитое[1367].

Он сильно пил и мучился от своей зависимости, но при этом как будто бы хотел умереть свободным, как свободным жил[1368]. Он смог отпустить, наконец освободившись, даже странную кличку Такка, с которой провел почти всю жизнь. Как пишет Энджер, старожилы-borgatini, Карло Лента и племянник Лоренцо Беппе[1369] полагают, будто прозвище передавалось в семье из поколения в поколение[1370].

В материалах Энджер и Томсона часто встречается имя дона Ленты. Он был одной из ключевых фигур этой истории или, лучше сказать, одним из тех, кто помог сохранить в коллективной памяти историю Лоренцо. Одногодок Леви (родился в начале 1919 года), Карло Лента принял сан священника в 1942-м. Через месяц после возвращения Лоренцо из Буны[1371] Лента начал служить в соборе Фоссано и 1 мая 1951 года стал капелланом главного городского госпиталя[1372].

Карло Лента написал брошюру «Только любовь может спасти нас» (Solo l’amore ci puo salvare). В ней он обличал «господство и эксплуатацию человека человеком»[1373]. Лента был «хорошим священником»[1374] и более полувека служил болящим — вплоть до смерти 30 апреля 2003 года[1375].

Десятью годами ранее Томсон взял у 74-летнего дона Ленты интервью. Священник не показался исследователю старым: он был очень любезен, терпелив и сильно привязан к своей пастве. A very decent man («Очень порядочный человек») — эту характеристику Томсона я считаю потрясающей в ее однозначности[1376]. Дон Лента и впрямь был хорошим человеком. Он сумел разглядеть в Лоренцо символ уходящего мира и проявил трогательное и настойчивое усердие в сохранении истории этой потерянной души.