Российский колокол №5-6 2021 - Коллектив авторов
– Наш? – тускло спросила Кира.
– Ваш, – ответил Вэл.
Он о многом умолчал. Он не рассказал ей о том, что всё же увидел в посёлке освещённое окно. Первый этаж таунхауса. Во дворе стояли два чёрных джипа. Нет, он вовсе не бежал за ними, он запомнил номера там. Выучил, вызубрил. Он придумал отчаянный бег между безжизненными домами, сам не зная, для чего. Может быть, хотел рассказать ей о том, как перехватывало дыхание, как больно колотилось сердце, потому что предчувствие беды охватило его. Вэл забрался на кучу щебня, насыпанную во дворе, замирая каждый раз, когда камешки шуршали под его ногой. Ему казалось, что они грохочут лавиной и тот, кто находится за освещённым окном, не может этого не слышать. Но его не слышали. Там, за окном, была просторная комната: отштукатуренные стены, бледный буковый паркет. На паркете были разбросаны шкуры, поверх них – яркие восточные подушки. В центре лежало странное существо. От напряжения Вэл не сразу разобрал в этом крупном, вяло шевелящемся теле сплетённых воедино людей: троих мужчин и маленькую черноволосую женщину. Руки и ноги сплетались канатами, изгибались на спинах лёгкие впадины позвоночников. Вэл вглядывался в это сплетение, хотел разглядеть в нём жену, но её там не было, все головы были тёмными, тела – смуглыми. Они только что занимались сексом, это было очевидно, а теперь отдыхали, лениво двигаясь, чтобы собрать последние крохи наслаждения. Для Вэла это выглядело отвратительно и притягательно одновременно. И дело было не в этой форме секса и не в факте бесстыдного подглядывания, а в странной ауре, источаемой этим многоголовым телом: довольная сытость, ненормальная сытость, от которой пробирало до дрожи.
Вэл соскользнул с кучи щебня, осторожно пошёл вокруг дома, заглядывая в полуподвал и окна первого этажа. И в полуподвале увидел наконец длинное белое тело. Отказываясь верить увиденному, включил фонарик на смартфоне, и тонкий синеватый луч с трудом высветил в темноте длинную строительную плёнку, смятый и скрученный белёсый целлофан, внутри которого ничего не было.
С другой стороны дома завёлся мотор. Вэл пошёл смотреть, как они уезжают, и увидел, что самый крупный из мужчин несёт в руках что-то длинное, большое. Вэл хотел уже бежать к нему, но вдруг понял – по усилию, которое мужчина приложил, чтобы забросить свёрток в багажник, по тому, как тот переломился посередине, – что это свёрнутые в рулон шкуры.
Он заявил о пропаже в полицию и маялся все три дня, которые ему велели ждать. Ездил к таунхаусам и смотрел, как рабочие насыпают щебень на подъездные дорожки. Ходил к клубу, где Юлька выступала последний раз, говорил с менеджером, спрашивал других девочек – никто не видел, куда она делась, с кем ушла.
Три дня прошло. Юлькин телефон давно отключился, и GPS-трекер не показывал больше ничего. Полиция приняла заявление о пропаже и обыскала таунхаусы. Вэл пытался просить, чтобы вызвали криминалистов, поискали следы крови, но над ним посмеялись. О джипах, шкурах и любовниках он ничего говорить не стал – интуитивно чувствуя, что ему не помогут, что будет только хуже.
Посмотрел на щите название строительной фирмы, съездил по адресу и увидел один из джипов на парковке возле офисного здания. Девочки-танцовщицы познакомили его с охранником ночного клуба, последнего в Юлькиной жизни, Вэл спросил, не знакомы ли ему номера джипов, не особо надеясь на ответ.
– Не связывайся, – ответил охранник. – Да, они могли быть в ту ночь, они бывают тут часто. Но не связывайся с ними, мужик, вот честное слово. Себе дороже.
Их все боялись, но никто толком не мог сказать, почему. Никто не мог привести никаких примеров. Самый успешный строительный бизнес в городе. Близость к областным властям. Благотворительность. Никакого криминального прошлого, ни одного суда, ни одного обманутого клиента. Но в их присутствии всем становилось нехорошо.
– Ты пришёл сюда за ней, – сказала Кира, и грудь её наполнилась отчаянием ревности.
– Я пришёл за ней.
– Сыграй что-нибудь.
Он начал играть, из гитары посыпались острые быстрые звуки, он словно пересыпал их из ладони в ладонь, как горошины, как маленькие горячие угли, а потом запел высоко и сипло, и песня из его горла вырывалась легко, а звучала болезненно и дико. Это была та же песня, которую он пел раньше, про прыгающую рыбу и высокий хлопок: Oh, your daddy’s rich and your ma’ is good-lookin’. Но теперь смысл стал понятен: все слова были ложью, и отец был пьяницей, и мать была истощена безденежьем и тяжёлой работой, она стала старой и уродливой, не дожив и до тридцати, и все эти рыбы и хлопковые поля не имели отношения к маленькому умирающему человечку, просто мама пела ему лживые слова о красивой жизни, чтобы в горячечном бреду он поверил, что всё это – правда. Чтобы ему было просто раскрыть крылья, и взлететь, и видеть оттуда нарисованную песней красивую жизнь. Только бы он не плакал, этот малыш, только бы не плакал: Oh, baby-baby-baby, don’t you cry, это разрывает мамочки-но сердце. Кира не знала языка, на котором он пел, но почему-то понимала всё до последнего слова.
Она заплакала, впервые в жизни, в той кошмарной жизни, которая началась после семи лет. Это была новая боль, освобождающая, очищающая, эту боль не хотелось отпускать. Скрипнула, открываясь, дверь, Большой просунул в щель голову, постоял немного, потом
