Крысолов - Мара Вересень

Бывало, что Вейну даже хотелось, чтобы заглянули и увидели не наведенный морок, а как на самом деле. Его, например. Сразу представлялось бледное, вытянутое от испуга лицо, выпученные глаза, крик или сдавленный сип про упыря и чудовище и побег прочь.

От таких придуманных картинок Вейн чувствовал горечь и злость. Еще обиду и жгучее желание выбраться, как пойманный в сомкнутые клеткой пальцы обеих рук светящийся жук. Жук метался, ударяясь о пальцы, пока Вейн не перестал себя сдерживать и не впитал крошку его света.

Мама заметила. Вышла на крыльцо позвать Вейна завтракать. У ее глаз было странное выражение. Этот миг, когда она смотрела на него как на незнакомца, оказался куда неприятнее и больнее, чем ее слезы, которых Вейн обещал себе не допускать.

Справиться со злостью и ноющим нутром могло лишь одно средство – вахта в погребе. И желательно, чтобы одна из крыс напала. Сама. Осталось дождаться, когда мама уйдет.

Но она все не шла, хотя сумка, с которой она всегда ездила в Верхний и как раз собиралась туда именно сегодня, стояла сложенная, поскрипывая плотно уложенными внутри пузырьками и похрустывая бумажными свертками со сборами на продажу. Сама мама надела плотное синее платье, красиво уложила волосы короной из косы. Выглядела очень молодо и привлекательно. И старалась не показывать своей радости от скорого, пусть и недалекого, но путешествия.

По дому плыл сдобный дух, а кухня полнилась им до краев, только Вейна замутило от одного вида аппетитных пышек, политых медом и терпкого ароматного чая в глазурованной чашке. А особенно от другой чашки, в которой на палец от донца поблескивала вязкая темно-красная кровь.

Все по правилам. Отдана добровольно. Маме нужно, она хладна. Она в Верхнем по новым законам, касающихся вампиров, прошла регистрацию. Ей дали разрешение на кровь разумных раз в месяц и форму договора для донора. Теперь она ездила в Верхний не только снадобья продавать, а чтобы получить свой “паек” – тут мама брезгливо кривила губы – или отдать заполненный договор, что кровь она получила в Ид-Ирей.

Вейн, случалось, чуял ее голод ничуть не слабее своего. Ведь она делилась кровью с ним и ругалась, когда он отказывался. Но если упираться достаточно долго…

– Вейн, солнышко…

Ласковое прозвище вызвало такое же отвращение, как и еда, но Вейн старался, чтобы мама не заметила. Она ведь не виновата, что он только и ждет, чтобы поскорее в подвал пойти. А она волнуется.

– Ты ничего не скушал. Тебе нездоровится? Ты весь дрожишь, холодный как ледышка, глаза дикие. Давай еще узелок распустим и ты поспишь? – уговаривала мама и норовила его то приобнять, то погладить. – А я посижу рядом? В другой раз в Верхний съезжу.

Вейн мотнул головой, сглотнул кислый ком. От маминых рук, казавшихся влажными и горячими, тепло которых хотелось забрать, от сосущей пустоты внутри кружилась голова. Вчера еще началось, но вчера он отвлек себя книгами. Сегодня не получилось, хоть он полночи пытался. Потому и встал рано и пошел по двору бродить. Светляков даже звать не нужно было. Сами подлетали, как миленькие. И кто им, глупым, виноват?

– Едь. Договорилась ведь. Книжку новую обещала. Я нормально, мам. Покушаю и пойду полежу. С книжкой. Или посплю, пока ты вернешься.

– А узелок?

– Потом, как приедешь. Ага?

Он даже улыбнулся и надкусил пышку, торопливо запив, пока обратно не попросилось. Мама поверила. Улыбке.

Когда у тебя столько секретов, ложь выходит сама собой. Ведь когда хранишь секрет, тоже лжешь. Притворяешься, что никакого секрета нет.

Вряд ли у Вейна получилось настолько убедительно. Наверное, маме очень хотелось поверить и поехать в Верхний. Ей тоже было тесно взаперти, хотя мамина клетка куда просторнее.

Вейн едва выдержал. Проводил маму до двери, но наружу не пошел. Солнце поднялось выше и жгло с неба, будто насквозь хотело прожечь, чтобы все темные секретики сделались видны.

Когда голод становился сильнее, солнечный свет раздражал.

Мама снова засомневалась, но все же вышла за калитку, обернулась и, неуверенно взмахнув рукой, направилась в поселок. А Вейн, специально заставляя себя идти медленно, направился к крышке в подвал.

Присел, прислушиваясь… Да. Там определенно кто-то был. Но этот кто-то ушмыгнул прежде, чем крышка была поднята.

Они слышали. Крысы. Чуяли голод и не рисковали появляться, хотя Вейн сидел на ступеньке лестницы тихо-тихо, не шевелясь. Он даже крышку погреба закрыл, чтобы было темно. Лучше всего свет виден в темноте. Даже такой далекий и тлеющий искрами, какой был у крыс.

Может быть стоило съесть все, что мама оставила, особенно в той, другой чашке, и поспать, а не сидеть здесь и ждать, когда кто-нибудь… Но флейта уже была в руках, край белого дерева, так похожего на кость, уже касался губ, а когда дыхание Вейна оживило звук, мелодия вышла совсем не той, какую он играл прежде. Прежде был диссонанс, чтобы отпугнуть. Сейчас – гармония. Призыв.

Потому что хотелось…

…крови.

А еще больше…

…искру.

Он слышал так близко. Ближе. Еще… Теплая шерстка, глазки бусинки, щетка усов, хвост лысый серо-розовый, пяточки, мягкий дрожащий живот…

– Иди сюда, теплая,и-ди-и сю-у-уда.

И это уже была не флейта.

Время свернулось спиралью и замерло.

Вдруг резко – свет. Грохнула, откидываясь, крышка погреба.

Мама стояла наверху с бледным от ужаса лицом и расширившимися глазами. Смотрела, словно видела впервые. Кричала. Губы шевелились и грудь вздымалась высоко от вдохов. Руки мама стискивала в кулаки и, забывшись, приподнимала, расправляя пальцы с острыми когтями, словно хотела ударить.

Во рту было сладко от крови, в груди патокой таяла отнятая искра. Искры. А мама все кричала и кричала, но Вейн не мог понять, что. Он все еще был там, где время застыло, пока одно единственное слово не разбило пузырь, превратив замершее время в хрусткие острые осколки, режущие тишину на лоскуты.

– Чудовище, – по-прежнему беззвучно шевельнулись мамины губы.

Вейн рванул наверх мимо нее, оттолкнул бы, не отшатнись она сама как от чего-то гадкого, выскочил во двор, почти скатился с крыльца, запнувшись о брошенную на пороге сумку, и, ударив обеими руками в калитку, помчался прочь.

Он слышал, как она выбежала за ним и кричала вслед, звала по имени, совершенно не думая, что кто-то увидит