Крысолов - Мара Вересень

Вейн признался-сказал о голоде, одиночестве, разбитых зеркалах, слезах матери, ревности, страхе, птицах и мотыльках, о том, как терял себя, и том, что держало: свет оставленной отцом флейты, горячие руки ира Комыша, мамина любовь и окошко в ограде, сквозь которое он однажды увидел девочку, не боящуюся протягивать руку навстречу.

Про побег, про подвал, про отчаянную попытку матери все исправить, про месть и другого себя он рассказывал уже на втором этаже лавки артефактора.

Терин попросила показать, как он живет и Вейн отвел ее в свои крошечные комнаты наверху, а потом по откидной лестнице на чердак.

Она долго перебирала газетные вырезки, которые Вейн собирал в старом сундуке в углу. Мастер был уверен, что он собирает заметки об эльфийских домах, которые располагались на газетном листе в одном и том же месте и не догадывался, что дело было в оборотной стороне, куда неизменно попадали сведения о найденных на окраинах телах.

Заметок было много. Часть из них была еще из Корре. На вырезках не было дат, а от того что Вейн сам иногда перебирал их излучая эмоции, бумага не выглядела потрепанной или старой.

– Это все… ты? – спросила Терин и Вейн слышал ее тревогу.

– Я… Может быть. Я не все это помню. Но я должен помнить. Смотреть своему страху в глаза и обязательно дождаться рассвета, чтобы знать, чтобы быть уверенным, что чудовище спряталось. Теперь все. Теперь ты знаешь обо мне все.

Он был словно голый нерв, словно с него содрали кожу, мышцы и вынули кости, а сердце, живое, билось, и тень-свет дрожал гаснущей на ветру свечой, отражаясь в глазах напротив.

Темные. Но один голубой, а другой почти, потому что часть радужки была карей.

– Обними меня, – обжигая отчаянием попросила Терин, подойдя так близко, что своим обнаженным сердцем касалась сейчас его собственного или будто бы оно было у них одно.

Он сам сейчас более всего хотел тепла, хотел рук, стискивающих до невозможности вдохнуть, но она попросила. И быть может в этом все дело? Когда до дрожи желаешь согреться, нужно согреть кого-то еще, забыв о себе.

Она снова винила себя, роняла соленый бисер с ресниц. Столько воды… Целое море. Капли скользили по щекам, ныряли в волосы или скатывались к уголкам дрожащего рта. Капли можно было поймать руками, но руки нужны были, чтобы обнимать, и тогда Вейн коснулся губами. Мокрых щек и волос, уголков дрожащего рта. И одно на двоих сердце запело от нежности.

Он не думал о физической близости и никогда не был близок ни с кем, но с Терин это вышло само собой. Без неловкости, смущения и стыда. Так же легко, как было дышать и не-дышать рядом с ней. А в маленькой спальне с полукруглым окном, куда они вошли, спустившись с чердака, поселилась тишина, у которой был звук, шепот, сладкий стон, свет.

– Ты сияешь, – говорил он, касаясь губами ресниц, скользя руками по гладкой коже, зарываясь пальцами в волосы, когда страсть отполыхала, и в мягкой поволоке сумерек осталась лишь нежность.

– Ты тоже, – сонно шелестела она, котенком прижимаясь к груди.

– Это твой свет, сердце мое, твой свет… Твой… Свет…

Сердце глухо ударило о ребра. Остановилось.

. . .

– Вейн?

Она вздрогнула, распахнула глаза, когда иглы когтей оставили на коже заалевшие бисеринки, а объятия превратились в капкан.

Лишь на миг, но…

– М-м-м, – беззвучно пропел, вызывая сладкий озноб, голос, который вот только шептал, словно гладил, едва касаясь. В алом сиянии глаз медленно гасли лучистые звезды.

Терин видела это потому, что глаза Вейна были так близко, что он касался своими ресницами ее ресниц. Тогда она протянула руку и комкая в пальцах неровно остриженное лунное серебро, прижалась еще теснее, к лицу, губам, ранясь об острое.

– Вейн, не бросай меня, не бросай меня так! Серое… там серое за окном, скоро рассвет, мы ведь хотели… вместе… Вейн, посмотри… Смотри на меня, Вейн! – просила она, а сердце билось так громко, громче, чем когда-либо. Сердцу нужно было достучаться.

Оттолкнул, скатился с постели, руки беспорядочно заметались по полу, нашли, схватили… флейту, лежавшую в складках оставленной у постели одежды.

Сжался в комок в углу, дрожал, дышал, со свистом и едва слышным стоном втягивая воздух, то запрокидывая голову, то прижимая лицо к коленям:

– У-у-уходи-и-и…

В окно словно градом ударило. Крылатым, черным. Треснуло стекло. Распластанное крыло оставило в трещинах дрожащее на ветру перо

Терин, едва не утонувшая в смеси ужаса и восторга, которые вызвал голос, вздрогнула, путаясь в простыне, сползла на пол.

– Вейн…

– У-у-ходи, м-м-м… Пожалуйста…

Она поняла. Она…

– Возьми, возьми у меня. Хочешь? Возьми…

– УХОДИ!

Она не помнила, как оказалась в щели между тяжелым шкафом и стеной и как долго там пробыла, словно кусок памяти начисто стерли, но, видимо, недолго, небо за окном было все таким же серым.

Вейн пропал. Часть его одежды тоже.

Терин выбралась, не найдя свет-сферы, кое-как оделась в полумраке и так же на ощупь спустилась вниз. Она не знала, что делать.

Толкнула дверь, которой заканчивалась лестница в торговый зал. Скрипнуло. Звук раскатился в густой тишине, распугивая тени. Из щели под дверью в комнату за прилавком, теплилось желтым.

– Вейн!

Будь Терин чуть выше, ей бы не поздоровилось. Обдав макушку и правую часть лица, мимо пронесся горячий щипучий ком и, задев и частично опалив распахнутую дверь, унесся в зал, где гудением ударился в витрину. Полыхнул защитный полог. Торговый зал осветило, бросив резкую тень вперед, через всю комнатку.

Всклокоченный артефактор с круглыми покрасневшими глазами опустил разряженный жезл и слегка побледнел, осознав, что чуть не навредил. На мастере Роме был халат поверх пижамы и мягкие домашние туфли. Из кармана торчала флейта.

– У меня бессонница, а чай закончился, вот я и вышел подышать, – зачем-то принялся оправдываться артефактор, хотя его присутствие было здесь уместнее, чем присутствие Терин. – Потом весь этот свет и погасло. Я решил, Вейн опять в мастерской что-то перевернул или вдруг воришки. А тут дверь и вы, и… А что вы здесь?.. О! – Ром смущенно кашлянул, на мгновение