Крысолов - Мара Вересень
– Вейн, – окликнул Имрус. – В аптекарскую лавку тоже зайди. Попроси сбор от бессонницы. У меня случается. Иногда помогает прогулка, иногда достаточно открыть окно и впустить в комнату свежего воздуха. Перед рассветом особенно хорош. – Мастер сделал паузу и добавил: – То, что я сказал об окружающих… Что они могут подумать дурно, относится не только к дневным прогулкам, мальчик мой.
– И вы тоже, – понимая, к чему разговор, спросил Вейн, – можете подумать дурно?
– Смею надеяться, я знаю тебя чуть лучше, чем прочие. Иди. Ты свободен после того, как принесешь, что я просил, но камни должны быть готовы к концу недели.
– Вам не нравится этот заказ.
– Да. И я довольно часто отказываю в таких случаях, но не всегда можно отказать. Не всем. Но это не значит, что нужно откладывать и тянуть. А ты все еще топчешься в дверях, тогда как мастеру для восстановления душевного равновесия нужен всего лишь свежий крендель! Или два?
Вейн притащил три и почти сразу же ушел. Пекарня была в одной стороне, а аптекарская лавка, в которую он хотел бы заглянуть, совсем в другой. Не заглянуть даже, рядом пройти или постоять, прислушиваясь. Возможно, вернуться немного назад и направиться к дому исцеления, где принимали всех. Обычных. Там три дня в неделю работала Терин. Всякий раз по-разному, поэтому Вейн не знал заранее, будет ли она у себя или на работе, но когда он слышал ее, удержаться становилось очень сложно.
Это было похоже на голод, только совсем другой. Голод сердца. А тот, другой, молчал, потому что сердце звучало громче.
Мастер не придумывал ни капли. Вейн действительно ходил за Терин тенью. Останавливался, когда она вдруг замирала, почувствовав, как звенит-зовет струна у него внутри. Внутри нее была такая же. Звенела-звала так же, несмотря на то, что Терин отчаянно боялась. Страх был густо смешан с чувством вины, вязким, будто застывающая смола, будто трясина, в которой обеими ногами увяз Вейн.
Ему снилось то, что пришло в видении у фонтана. Он просыпался, вскакивал, задыхаясь, жадно прислушиваясь к песне мира, чтобы различить тот самый аккорд-спасение. Услышать-слушать ее.
Три, четыре…
Терин шла по улочке, возвращалась с утренней смены в доме исцеления.
Сердце плакало-пело, тянулось к ней.
Так близко… Дальше нельзя. Заметит.
Замереть-ждать.
Еще несколько ее шагов, и он сможет подойти.
Ближе…
Дома здесь стояли тесно, едва не пихаясь боками. В щелях густо рос шиповник, одичавшие розы, крапива. Редкие козырьки крылец и узкие железные калитки прятались под клубками и бородами вьюнков. Из подвального окошка за Вейном следили бусинки-глаза. Никуда без них.
Чтобы скользнуть к следующему укрытию, заросшей плющом полуколонне, отбрасывающей на стену густую малахитовую тень, пришлось выйти и обогнуть две округлые ступеньки заколоченного заднего входа.
Шаг и… Ветер промчался между домов, сорвал капюшон с головы, холодя криво остриженные волосы. Вейн сам виноват. Сам себя стыдил за невнимательность, когда стягивающий волосы шнурок развязался и пряди попали в поле горелки. Концы пришлось остричь. Волосы на затылке пострадали больше от неумелых в обращении с ножницами рук, чем от горелки. И теперь там холодно, а в груди бьется-дрожит. Потому что она обернулась.
Прижала руку к губам, как делал он, боясь что заговорит, и протянула другую ладонью вверх, как протягивала в окошко в ограде.
Вейну давно не нужна была флейта, чтобы позвать, но он взял ее в руки и коснулся губами. Две ноты. Несколько тонов. Даже с двумя нотами можно звучать, не повторяясь, очень долго.
Сонные ночные мотыльки выбрались из щелей. Их серые, словно присыпанные пеплом крылья были не так красивы, как крылья ярких весенних бабочек, что слетались в секретное укрытие внутри сиреневого куста, поэтому Вейн добавил немного от себя. Немного света. Чтобы Терин было не так страшно. Чтобы ему было не так страшно.
Навстречу.
3
Все случилось не сразу. Не в тот день, когда они посмотрели в глаза своим страхам и преодолели пропасть.
В тот день они сидели друг напротив друга держась за руки, вполне счастливые тем, что можно касаться друг друга. Вейн говорил, он за всю свою жизнь, наверное столько не говорил, а Терин слушала. О доме, который вырос, потому что сердцу танэ Фалмари нужно было место, где она и их ребенок смогут быть в безопасности. Месте, где поет тишина и прячется от чужих глаз светлая детская с привязанной к потолку плетеной колыбелью. Комнате, в которой заперли любовь из лунного света, звезд, печали, слез, невозможных обещаний, отчаяния и рассвета. Кухне, в которой тепло просто так, гостиной со старым камином и похожей на крыло серой шалью на подлокотнике кресла. Про тонущий в тумане двор, глупых сонных светлячков под крыльцом, и странного лилового цвета фиалках, которые растут у дорожки и на которых одинаково прекрасно выглядит что иней, что роса, что слезы прощания.
В тот день Вейн ушел с чаем для хорошего сна, за которым отправлял его мастер Ром задолго до сумерек. Он впервые забыл накинуть на голову капюшон. Терин убрала волосы, долго гладила и перебирала прядки, так ей нравилось как мерцает в них свет из окна и тот, что не в силах сдержаться, излучал Вейн. Стянув пучок алой лентой, Терин смеялась. Извинялась, что другой у нее нет, потому что лент она не носит, вот только Вейн теперь как ирийская невеста. От ее смеха было щекотно внутри, Вейн улыбался в ответ и света делалось больше.
Короткие пряди щекотали шею. На затылке немного тянуло. Наверное один из волосков попал в узел, но Вейн не стал поправлять. Это было похоже на струну, которая натянулась между ним и Терин. Он точно знал, если сейчас обернется, она почувствует и выскочит на крыльцо, но не стал. Столько всего… Нужно побыть с собой. И ей и ему. Особенно ей. Больше всего Вейн не хотел, чтобы она привязалась к нему из-за того какой он, из-за невольного призыва, который он мог излучать вместе со случайно пролившимся светом.
Но едва заканчивались задания, оставленные мастером Имрусом на день, Вейн возвращался в лавку на углу, входил, протягивал руки и начинал говорить. Терин ни разу не прервала. Не уронила ни слезинки. Не одернула. Не осудила. Не посмотрела как на чудовище. И взгляда не отвела ни разу.
Зато рассказала, как лежала в беспамятстве, и об отце, приезжавшем в общину. Вейну было горько, танэ
