Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - Вильгельм фон Штернбург

«Ниманн протирал стекла очков. Они запотели. От тепла, которое он испытывал, читая в глазах заключенных страх смерти, страх, неумолимо гнавший их вперед, придававший им силы, подымавший их с земли, когда они падали, толкавший их дальше. Он ощущал это тепло желудком и глазами. В первый раз он ощутил его, когда убил своего первого еврея. По правде сказать, он совсем этого не хотел. Это случилось как-то само собой. Всегда чем-то печально озабоченный, затурканный, он сначала даже испугался мысли, что ему надо ударить еврея. Но когда он увидел, как тот ползает на коленях и со слезами на глазах выпрашивает себе пощаду, он вдруг почувствовал, что за одно мгновение стал другим — сильным и могущественным; он почувствовал, как гудит в жилах кровь; горизонт отступил вдаль, разгромленная четырехкомнатная квартира мелкого еврейского конфекционера — замкнутый мещанский мирок, уставленный мебелью с зеленой репсовой обивкой — превратилась в дикую азиатскую пустыню времен Чингисхана, а торговый служащий Ниманн стал вдруг господином над жизнью и смертью; в голову ударил дурман власти — безграничной власти! — и он все хмелел и хмелел от этого нового, неожиданного чувства, и сам не заметил, как нанес первый удар по мягкому, податливому черепу, покрытому скудными крашеными волосами».

Когда меч отмщения опускается на головы не знающих ни стыда ни совести, когда их города превращаются в груды камня и пепла, когда по дорогам текут потоки беженцев, а ряды германских армий стремительно редеют, тогда узник по имени Агасфер, слыша гул приближающегося фронта, произносит слова, звучащие с поистине библейской силой: «Когда убили первого еврея и оставили убийц безнаказанными, они попрали закон жизни... Они смеялись. Они говорили: “Что такое несколько евреев по сравнению с великой Германией?” Они отворачивались. И Бог их сейчас карает за это. Жизнь есть жизнь. Даже самая жалкая».

С приближением фронта порядок в лагере нарушается, одному из узников Большого (трудового) лагеря удается передать 509-му пистолет, и тогда он, обреченный на верную гибель, чувствует прилив свежих сил. «Он вытравил из своей памяти все воспоминания — и то, что было в лагере, и то, что было до него. Он даже не хотел слышать своего имени. Он перестал быть человеком и не желал им больше становиться, иначе это сломало бы его. Он стал просто номером и хотел оставаться им и для себя, и для других. Молча сидел он во тьме, прижимая к себе оружие, и дышал, и чувствовал, как прорастают в нем все многочисленные перемены последних недель. Воспоминания нахлынули вновь, и ему казалось, будто душа его насыщается чем-то невидимым, каким-то живительным, сильнодействующим лекарством». Готовых к сопротивлению победить нельзя. 509-й гибнет в конце романа, но заключенный под лагерным номером вновь стал человеком и впервые за много лет называет себя подлинным именем. Он больше не номер 509, как того хотели нацисты, а Фридрих Коллер.

Десятки узников Большого и Малого лагеря сплотились, чтобы оказать сопротивление охранникам и организовать жизнь в лагере в первые дни после его освобождения. Ближайшая цель у них одна, но действуют и мыслят они далеко не всегда одинаково. 509-й знал, что «коммунисты составляли в руководстве подпольного движения лагеря самую жизнеспособную, сплоченную и энергичную группу. Они, хотя и работали вместе с другими, никому не доверяли полностью и преследовали свои собственные цели. Они помогали в первую очередь своим людям». Вокруг участия коммунистов в борьбе против фашизма в послевоенной Европе разгораются споры, и это тоже не ускользает от внимания Ремарка, которому претит любая тоталитарная идеология. Описывая диалог 509-го с его школьным товарищем-коммунистом, Ремарк прозревает будущее, давно ставшее суровой реальностью. «Скажи лучше, что будет с теми, кто против вас, если вы выиграете и возьмете власть? Или с теми, кто не с вами?» — «Тут есть много разных путей». — «Я знаю, каких. И ты тоже знаешь. Убийства, пытки, концентрационные лагеря — это ты тоже имеешь в виду?» — «И это тоже. Но лишь по мере необходимости». — «Это уже прогресс. Ради этого стоило побывать здесь». — «Да, это прогресс... Это прогресс в целях и методах. Мы не бываем жестокими просто из жестокости — только по необходимости». Следуя такой диалектике власти, людей в восточной части послевоенной Германии стали помещать в концлагеря, пытать там и убивать. Изменилась лишь униформа — места на сторожевых вышках заняли слуги новых господ.

Оставляя в стороне этот спор, скажем: «Искра жизни» стала книгой, в которой мысль о людской солидарности выражена сильнее и глубже, чем в других произведениях этого автора. Если в своих веймарских романах Ремарк славит — местами избыточно и не всегда удачно — нерасторжимость и бесценность уз товарищества, то теперь мы видим конкретную способность вступиться за другого человека, сплотить вокруг себя людей, чтобы противостоять человеконенавистничеству и насилию со стороны сильных мира сего.

Ремарк написал в высшей степени злободневный роман. Бывшие нацистские чиновники сплошь и рядом возвращаются на свои посты, люди, служившие в концлагерях охранниками, нагло — и небезуспешно — требуют назначения им пенсий или принимаются на службу в полицию. В парламентах федеральных земель и новых демократических массмедиа то и дело раздаются призывы к снисходительности и помилованию, требования об освобождении осужденных преступников, о замене смертных приговоров на тюремные заключения. О жертвах, о миллионах людей, уничтоженных в концлагерях, равно как и о тысячах чудом оставшихся в живых, в Германии почти никто не говорит. «Раскаиваться — не в правилах немца», — разъясняет в романе циничный и алчный комендант лагеря Нойбауер своему шоферу Альфреду. Слова, вложенные Ремарком в эти уста, станут для многих подданных послевоенной Германии фактически жизненным девизом.

Новая демократия опирается на старые, опытные кадры. «Для таких, как я, работа всегда найдется, — говорит в романе Ремарка коменданту лагеря Нойбауеру лагерфюрер Вебер, один из сотен тех, кто составлял опору кровавого режима. — Мы еще поднимемся, пусть даже под чужими именами. А по мне — хоть коммунистами. Пару лет теперь не будет национал-социалистов. Все станут демократами. Это не страшно. Я, наверное, где-нибудь когда-нибудь буду работать в какой-нибудь полиции. Скорее с чужими документами. А потом все начнется сначала». В конце романа Вебер будет застрелен заключенным под номером 509, но в германской действительности послевоенных лет Веберы, как правило, не нуждались даже в чужих документах, чтобы иметь возможность продолжать свою работу. В 1950-е годы Ремарк будет с горечью указывать на реставрационные тенденции