НедоСказанная Аксиома или Житие не святого, но Духовного - Леонид Духовный
Ну, чем не аргумент?! Таким образом, литературно-музыкальный вектор мне был задан! Во всяком случае, уж очень хочется так думать. И поблагодарить Вас, «ваше благородие, госпожа Удача»!
Предвижу очередной мой доброжелатель где-нибудь из-за «интернетовского угла», говоря словами Михаила Зощенко, однажды «возьми и остроумненько вверни»: «Врёте вы всё! Вас же не было!» Во-первых, был. Во-вторых, моя добрая мама, дабы остепенить своё не в меру ретивое чадо, часто рассказывала эту историю. Затем сакраментально и не к месту заканчивала её непременным назидательным призывом: «Лёня, веди себя прилично!»...
Столько десятилетий нет тебя со мной, родная!.. Но твой наказ я, кажется, выполняю...
Слушая Джо Дассена:
Знаешь, ничто не вечно.
Всё, всё пройдёт, конечно.
Тихо закроется окно и тонкий лучик твой погаснет
Ну, а пока он светит, —
Все мы — большие дети
Лихо влетаем в этот мир, а доля тащится вприпрыжку.
Дальше, как на качелях —
Вверх, вниз, и полетели
Так, что перехватило дух и голова твоя в круженьи…
Боже, как нам хотелось,
Чтоб всё вокруг вертелось!
Центр — конечно, это мы, к тому же, лето — бесконечно!
Осенью — похмелье,
Отблески, сомненья.
Что же о жизни рассуждать — она случилась, состоялась.
Знаешь, ничто не вечно.
Всё, всё пройдёт, конечно.
Тихо закроется окно, но тонкий лучик не погаснет...
Глава 2
КОЛЫБЕЛЬ МОЯ — ДЕМЕЕВКА; ВОСПИТАТЕЛЬ МОЙ — ВОЙНА (1938–1945)
«...И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира...»
М. Булгаков «Белая гвардия»
Когда-то, будучи подростком, в роскошной по тем временам библиотеке нашего соседа по коммуналке Георгия Александровича Иванова — он был прокурором Киевской городской прокуратуры — я случайно увидел ярко оформленную книгу с многочисленными цветными картинками и интригующим названием: «Детство, отрочество, юность». Правда, имя автора, да простит великий Лев Николаевич Толстой, стараниями школьной программы спровоцировано вызвало у меня аллергию и не сулило радости. Но уж очень была красивой книжка, и я, испросив разрешения у Славика, сына прокурора и моего друга-однокашника, взял её и читал, если честно, довольно долго, многое не понимая и не воспринимая.
Лишь в зрелом возрасте, перечитав снова, я смог уловить тонко подмеченные сцены и, безусловно, неповторимые «подробности повседневного быта» русского дворянства первой половины 19-го века, мастерски отображённые гением Писателя. Понятно, что у каждого века, у каждого сословия свои странности, свои каждодневные приметы и, хоть «мы — увы! — не дворяне» и я — даже космически отдалённо не граф Толстой, может статься, что кому-то окажется всё же любопытной заинтересованная и неравнодушная попытка такого импрессиониста, как ваш покорный слуга, обрисовать дискретное время нашего врастания в жизнь…
***
Что же запомнилось из раннего, из младенчества? Какие-то смутные видения, как бы фрагменты немого кино. Именно — немого. Ведь никто ещё не вспомнил ни одной фразы, сказанной ему в годовалом или в двух-трехлетнем возрасте. А ведь именно с таким «немовлятком» больше всего разговаривают и бабушки, и дедушки, и родители. Вероятно, от радости, что их пока слушают и не возражают.
Я не помню лица няни, доброй украинской женщины, убаюкивающей еврейское дитя сердечными народными песнями. Но, возможно, тембр её голоса стал для меня определяющим в категориях вокального восприятия «нравится», «не нравится»...
Я достаточно поздно начал говорить. Видно, прислушивался и запоминал сложные взрослые словечки. Заговорил как-то сразу, целыми фразами и даже запел. Моя матушка рассказывала, что весь двор с восторгом и умилением слушал «мовлятко», которое, сидя в колясочке, с серьезнейшим видом напевало нянечкину любимую:
Вітер з поля, хвиля з моря,
Ой, то ж довела любов до горя...
А жили тогда мои молодые родители в одноэтажном глинобитном домике, что стоял в большом уютном дворе с вишнёвым садиком и сиренью. Там же находился дом маминого отчима, Улицкого Хацкла Яковлевича, стойкого коммуниста, преданного борца за дело партии, работавшего слесарем на 1-м Киевском пивзаводе.
Парадокс: моего родного деда, известного врача, Левитмана Йосифа Абрамовича, едва овладев Киевом, расстреляли красные. Впрочем, они так жаловали и многих других интеллигентов. Овдовев, с двумя детьми на руках, не имея средств к существованию, моя бабушка тяжко бедствовала. И красивую женщину, подобрал «победитель», тоже вдовец, и тоже имевший двоих детей. Он категорически потребовал, чтобы новая жена куда-то дела своё потомство и занялась воспитанием его отпрысков. Вот так мама в возрасте восьми лет, в тяжелом 1922-м году попала в детдом. Как она выжила, выросла, выучилась — отдельная история, и о том я ещё поведаю...
Надо сказать, что к моему появлению на свет многое изменилось и неродной дед, сменив гнев на милость, вдруг очень полюбил малыша, т. е. меня. Он предложил маме поселиться в одном из одноэтажных домиков демеевского двора, где и сам жил. Двор оказался дружным. Вместе отмечали праздники и дни рождения, вместе провожали ушедших.
На Демеевке, революционно переименованной в Сталинку, таких «коммун» было немало. Эта стихийно обустроенная южная окраина была как бы островком Города, со своим укладом и нравом.
Сталинка (Демеевка), 1930-е гг.
Теплыми летними вечерами жители двора устраивались на завалинках, доставались семечки, иногда раздувался самовар и выносился патефон с контрабандными пластинками… (Возможно, мне, как свойственно многим, прошлое видится в радужных красках, но, поверьте, я далёк от его идеализации, но песня... песня написалась сама.)
Евбаз воспет, воспета Бессарабка,
Воспеты Верхний Вал и Нижний Вал,
Но разрешите вспомнить для порядка
Район, который я не забывал:
Припев:
Демеевка, Демеевка — окраинка,
Форпостом южным города стоит.
А было время звали тебя Сталинкой,
Но это ни о чём не говорит.
С грустинкой окна у домов окрашенных,
А во дворах — сирень и соловьи…
Теперь — бетон и серость зданий башенных,
Где люди сверху, словно муравьи.
Кияне, земляки мои, опомнитесь!
Ведь, если так пройдёт немного лет —
Ни улицы родимой и ни комнаты.
Оглянешься, а Киева уж нет.
Припев:
Демеевка, Демеевка — окраинка,
Форпостом южным города стоит.
А было время звали тебя Сталинкой,
Но это ни о чём не говорит.
Я всё твердил: «Подол — кусок Одессы,
Евбаз — кусок Парижа посмотреть!»
Но, видит Бог (а жаль, не видит пресса),
Приличнее своё лицо иметь!
И не забыть Демеевскую улицу
И
