Агнес - Хавьер Пенья

Теперь «Летучий дельфин» удаляется, взяв курс на горы Пелопоннеса, возвращая безмятежное спокойствие портовой террасе. Шахрияр посасывает соломинку, но чая уже нет, на дне остались только кубики льда, уменьшающиеся в размере. Она напевает «Сюзанну»[3]. Смотрит на него и смеется, выгибая соболиные брови дугой. И не знает, что вскоре останется без них. Берет его за руку, и руки их несколько секунд ласкают друг друга, по обыкновению любовников. Перед ними, шаркая, проходит пара низеньких толстеньких старичков, оба — в серых рыбацких кепках и суконных брюках, оба перебирают в пальцах комболои, греческие четки, касаясь их гак же нежно, как они сами сейчас касались друг друга.

— Яснее ясного, отчего Леопард влюбился в этот остров, — говорит Шахрияр. — Представь себе его без туристов, без компьютеров, без телевизоров, без электричества: я так и вижу, как он сидит и пишет в своем беленом домике, увитом плющом с красными цветами, как стучит по клавишам пишущей машинки, как спускается по ступенькам, как купается в порту среди свежевыкрашенных рыбачьих лодок, как покупает за горсточку драхм апельсины, оливки и помидоры, как складывает покупки в матерчатую сумку, как снова пишет, как играет на гитаре, как занимается любовью с Марианной, когда меркнет свет дня… Давай сюда переедем!

— А теперь здесь туристы, компьютеры, телевизоры, электричество, и если полезешь купаться в порту, винт какой-нибудь мелкой яхты отрежет тебе член.

— И нет Марианны, — произносит Шахрияр с лукавой улыбкой на губах.

— Верно. Марианны у меня нет, — говорит он. И добавляет: — А у тебя нет Леонардо.

В конце концов солнце, похоже, сдается и начинает торжественно клониться к закату. Теперь оно скорее застенчивое, хотя это все то же солнце, которое с такой яростью резало им в полдень глаза. Они пообедали на террасе с видом на море. Честно говоря, ел только он; Шахрияр попыталась положить в рот кусочек трески, но тут же выплюнула его в ладонь, а затем сбросила на пол. Кошки среагировали немедленно, гурьбой набросившись на подачку.

— Чертовы кошки, — сказала она.

— Ты должна что-нибудь съесть: два дня не берешь в рот ни крошки, — с укоризной произнес он.

— Гастроэнтерит мне не повредит, — отозвалась она, натягивая платье на животе, и груди ее округлились под зеленым шифоном.

По словам Форета, как раз в тот момент по террасе прошествовало семейство британцев с рыжими детишками, и Шахрияр как-то напряглась, занервничала.

Всякий раз при виде рыжего она должна коснуться пуговицы, поскольку в ассортименте ее предрассудков и рецептов по нейтрализации их разнообразного негативного на нее воздействия прикосновение к пуговице играет роль противовеса к несчастью, триггером к которому является красный пигмент волос. Однако на том ее платье пуговиц не было, и ей пришлось обратиться к одежде сотрапезника, но на человеке, которому предстояло стать Луисом Форетом, была полосатая трикотажная футболка, пуговица же имелась исключительно на поясе шорт цвета хаки.

И вот она кидается к нему, как кошки к сардине, однако на пути к металлической шляпке пуговицы-гриба рука ее задевает невысокий холмик его эрекции.

По словам Форета, любая другая девушка на ее месте просто сделала бы вид, что ничего не заметила, просто отпустила бы ситуацию. Но Шахрияр, да в роли уклонистки — нет, это не для нее, да никогда!

— Пардон. — Она забавляется. — Пардон. Во всем виноваты те рыжие.

Он мотает головой. Неловкость вызвана тем, что он не совсем понимает, против чего он, собственно, возражает. Как ей дать понять, что ощущение, за которое она извиняется, было приятным.

— За мной должок, — подмигивает она ему. — За мной должок.

Что она имеет в виду, за что признает за собой долг? За спасение от рыжих? За прикосновение к его члену?

По словам Форета, даже восемь лет спустя его мучает вопрос, почему он так и не дал ей шанса отдать ему этот долг. Почему не предложил ей вернуться в гостиницу. Почему они предпочли остаться и еще несколько часов сидели на террасе в порту, наблюдая, как течет мимо них жизнь, и оставались там вплоть до того самого момента, когда она потеряла способность эту жизнь видеть. Как же часто говорит он себе, что, если б они вернулись в свой общий гостиничный номер и занялись там любовью, ничего бы не случилось, как будто тем самым можно было спугнуть, предотвратить то, что исподволь вызревало в теле Шахрияр, так же как можно было отделаться от дурного знамения рыжих волос, поймав пуговицу.

И насколько иначе сложилась бы тогда его жизнь, их жизнь, ведь то, что потом произойдет, навсегда изменит обоих.

Никогда больше не оставит он ни единого не-взысканного долга.

Порой, по его словам, что-нибудь самое малозаметное, самое малозначительное переворачивает чью-то жизнь, порой чья-нибудь судьба висит на волоске, и не мы эту жизнь куда-то направляем, а кто-то другой.

Однако приговор Шахрияр был уже вынесен. Единственное, что могло бы пойти другим путем, вернись они в гостиницу, так это то, что он занялся бы с ней любовью. Возможно, именно это его и мучает.

Но он сделал совсем другое: попросил официантку принести йогурт с медом себе и настой ромашки — Шахрияр. Потом позвонил жене, несколько минут поговорил с ней все с той же террасы, после чего попросил дать трубку девочке. Голос человека, которому предстояло стать Луисом Форетом, произнес около дюжины вопросов, однако мозг его не уловил ни одного из дочкиных ответов. Единственное, что осталось в его памяти об этом моменте, это сладость меда и глаза Шахрияр, под черными дугами бровей скрывавшие боль.

«Летучего дельфина» в порту уже не было: он растаял на горизонте, а солнце обернулось языком пламени. Шахрияр напевает «Сюзанну», ее глаза впитывают последние лучи света. Потом гаснут. Просто гаснут, и все.

— Я не вижу солнца, — тревожно роняет она. — Куда делось солнце?

— Село, — поясняет человек, которому предстоит стать Луисом Форетом. — Утром взойдет, не бес покойся. — И ласково накрывает ее руку своей ладонью; говорит с ней, как с маленькой своей дочуркой.

Руку она вырывает.

— Да нет, черт подери! Я не вижу, я просто ничего не вижу. — И переводит взгляд на него. На самом деле переводит не взгляд. Она обращает к нему лицо, а на нем — пустые, не знакомые ему глаза.

Это могла быть игра, очередная ее игра, но только игра не такими глазами, не такой пустотой. Стакан