Модель. Зарубежные радиопьесы - Петер Хакс
Если в радиопьесе Марии Луизы Кашниц современное западное общество рассматривается сквозь размывающую его конкретные социальные очертания завесу метафорических иносказаний, поэтических снов и видений, то в ряде других радиопьес дегуманизирующие аспекты «общества потребления» изображаются с прямотой и беспощадностью, присущей традициям критического реализма. Таков, например, радиодиалог Герберта Эйзенрейха «Чем мы живем и от чего умираем» (1955). В нем нет панорамной широты и многоголосия «Свадебного гостя» лишь два голоса, муж и жена, но в судьбе мельчайшей социальной ячейки, семьи, отражены наболевшие проблемы всего общества в целом.
Пьеса Эйзенрейха заставляет слушателя задуматься о той цене, которой он оплачивает свой суррогат счастья в мире, где живет. Счастье «потребления», счастье «благосостояния», алчной, иссушающей душу погони за которым отдаются все силы, оказывается ложной целью. Феликс Гильдебранд, специалист по рекламе, то есть один из тех, кто создает и внушает людям потребности — в том числе потребности фиктивные, дутые, ненужные, — сам в конечном счете жертва «погони, в которой догонявший стал преследуемым». Он проповедовал культ потребления, жил, поклоняясь потреблению, и теперь жизнь предъявляет ему пассивный баланс приобретений и потерь. Служение официальным идолам «общества благосостояния» приводит к необратимой деформации личности. Человек становится «функцией бизнеса», «придатком своей машины», рабом вещей и сомнительных материальных ценностей. Если даже общество дает ему средства для жизни, то оно же стремится лишить его цели жизни. Процесс дегуманизации человеческих отношений разрушает основы исторически изжившего себя общества.
И. Фрадкин
Петер Хакс
ПРИТЧА О СТАРОМ ВДОВЦЕ, ЖИВШЕМ В 1637 ГОДУ
Действующие лица и голоса
Диктор
Рассказчик
Вдовец
Столяр
Пастор
Мошенник Конц
Смерть
Д и к т о р. Притча о старом вдовце, жившем в 1637 году.
Р а с с к а з ч и к. Война длилась уже девятнадцать лет, для войны это очень хороший возраст. Годы войны — не обычные годы. У них свой счет. Например, год лошади — как три года для человека, а год собаки — как пять. Но жизнь во время войны — собачья жизнь, и один год войны приносит не меньше побоев и нищеты, чем пять человеческих лет. Итак, войне было девяносто пять — совсем старушка. (Музыка.) Чего только не пришлось пережить за эти девятнадцать лет, пока война состарилась. Сначала пришла инфляция. Потом пришли шведы и забрали все, что осталось после инфляции. Потом пришла чума и забрала все, что осталось после шведов. Чума оставила после себя семь или девять домов, церковь, а еще несколько акров земли, которую никто уже не возделывал, рощу, в которой никто уже не рубил дров, и крутую, каменистую, узкую дорогу. По дороге шел старый человек, толкая перед собой тачку. Старый человек был вдовец. Его жена умерла от чумы. Она-то и лежала в тачке.
Стук колес тачки.
Дорога была ухабистая, в чем следует винить не войну, а век. И тачку трясло на этой дороге, а жена Вдовца, теперь уже мертвая, переваливалась и перекатывалась в тачке.
В д о в е ц. Она была мне женой столько лет, сколько я ее помню. Она помогала мне, чтобы я не остался один, как пруд или камень. И поэтому я не окаменел, как другие, оказавшиеся одинокими в такое время. Она была частью моей жизни и остается ею. Все, что я делаю, я делал бы иначе, не живи она никогда на свете. И, что бы я ни делал, я думаю о ней. Я хотел бы думать о ней с чистой совестью, не испытывая стыда. Самое малое, что я могу для нее сделать, — это похоронить ее как положено, по-христиански. Еще до войны я закопал под деревом один имперский талер. Я истрачу его на панихиду и похороны. И попрошу Столяра сделать гроб, ведь он кум моей покойной жены.
Стук тачки удаляется.
Р а с с к а з ч и к. Дом Столяра был один из самых приметных. У него сохранились крыша и стекла во многих окнах. Добравшись до этого дома, старый Вдовец остановил тачку и прислушался.
Д и к т о р. Как старый Вдовец торговался со Столяром.
С т о л я р. Гроб, говоришь?
В д о в е ц. Гроб, кум.
С т о л я р. Понимаю, гроб.
В д о в е ц. Христа ради.
С т о л я р. Христа ради? Христос с тобой, кум, ты честный человек, сам не знаешь, о чем просишь. Гроб ему подавай.
В д о в е ц. Моя жена померла. Кума твоя.
С т о л я р. Лучше б она не помирала. Я распилил на гробы все люльки. Я распилил на гроб свою собственную кровать. Ты пойми, нет досок, ни единой. Никто не дает. А тем более Христа ради.
В д о в е ц. Значит, нет?
С т о л я р. Нет.
В д о в е ц. Один имперский талер у меня найдется.
С т о л я р. Настоящий? Не фальшивый?
В д о в е ц. Но я собирался отдать его господину Пастору за панихиду и похороны, как положено.
С т о л я р. Дай-ка его сюда. Я его возьму, так и быть, мы же кумовья. Вот тебе корыто, положи ее в корыто, оно твое.
В д о в е ц. Не нужно мне корыто. Оно для овса, а для мертвой женщины нужен гроб.
С т о л я р. Не будь неблагодарным, кум. Если уж ты так любишь роскошь и желаешь хоронить жену непременно в чем-то, то почему ты не берешь это корыто? Ты сам рассуди, оно не тяжелое.
В д о в е ц. Не возьму я, тяжело мне его брать. Я привык, что, коли человек жил честно, его надо в гробу хоронить. У старой развалины вроде меня сил не много, их едва на похороны хватит. Может, надо бы подумать, да только устал я думать. Кто устал, тот за привычное держится. Мне нужен гроб, мне с ним легче.
С т о л я р. Это похвальные чувства, кум. Я, как столяр, очень тебя понимаю. Но речь не о чувствах, а о досках. Гроб стоит два талера.
В д о в е ц. Два талера. На них можно целый двор купить и землю в придачу. Нет у меня второго.
С т о л я р. Потому-то я и не стал говорить тебе об этом.
