Вскрытые вены Латинской Америки. Пять веков разграбления - Эдуардо Галеано
Блокада выявила ограничения национальной промышленности, которая не могла удовлетворить внутренний спрос – эти ограничения сохранились, несмотря на прогресс, достигнутый благодаря таможенному закону. На самом деле с 1841 года протекционизм постепенно ослабевал вместо того, чтобы усиливаться. Росас, как никто другой, отражал интересы владельцев поместий и мясозасолочных предприятий провинции Буэнос-Айрес. Не существовало и не возникло буржуазии, способной повлиять на развитие подлинного и сильного национального капитализма. Экономическая жизнь страны вращалась вокруг крупных поместий, и никакая промышленная политика не могла проводиться независимо и энергично без свержения всемогущества крупных экспортирующих латифундий. В душе Росас всегда оставался верен своему классу. «Самый искусный наездник всей провинции», гитарист и танцор, великолепный укротитель лошадей, который в грозовые и беззвездные ночи мог определить направление, жуя травинки, чтобы понять, откуда дует ветер, был крупным землевладельцем, производившим вяленое мясо и кожу [36]. Землевладельцы сделали его своим лидером. «Черная легенда», исказившая позднее его образ, не может скрыть национальный и народный характер многих его правительственных мер [37]. Однако классовые противоречия объясняют отсутствие динамичной и последовательной промышленной политики, которая выходила бы за рамки «таможенной хирургии» в правлении каудильо, представлявшего интересы скотоводов. Это отсутствие не может быть приписано нестабильности и лишениям, связанным с национальными войнами и иностранной блокадой. В конце концов, в разгар революционного вихря 20 лет назад Хосе Артигас смог сформулировать свои индустриалистские и интеграционные принципы, сопровождаемые глубокой аграрной реформой.
Уругвайский политик и историк Вивиан Триас в своем серьезном исследовании сравнил протекционизм Росаса с циклом мер, принятых Артигасом с 1813 по 1815 год на Восточном берегу[108], чтобы добиться подлинной независимости территории вице-королевства Рио-де-ла-Плата [38]. Росас не запретил иностранным торговцам заниматься внутренней торговлей, не вернул стране доходы от таможенных сборов, которые Буэнос-Айрес продолжал узурпировать, и не положил конец диктатуре единственного порта. С другой стороны, национализация внутренней торговли и разрушение портового и таможенного монополизма Буэнос-Айреса наряду с аграрным вопросом были ключевыми пунктами политики Артигаса. Тот выступал за свободное судоходство по внутренним рекам, но Росас никогда не открывал провинциям этот путь к международной торговле – он также оставался верным своей привилегированной провинции. Несмотря на все эти ограничения, национализм и популизм «голубоглазого гаучо» продолжают вызывать ненависть среди господствующих классов Аргентины. Росас до сих пор считается «предателем родины» в соответствии с законом 1857 года, который все еще действует, а страна по-прежнему отказывается предоставить национальную могилу для его останков, захороненных в Европе. Его официальный образ – это образ убийцы.
Пережив ересь Росаса, олигархия вновь вернулась к прежнему образу жизни. В 1858 году президент директивной комиссии сельскохозяйственной выставки открыл мероприятие следующими словами: «Мы пока еще в младенческом возрасте, а потому довольствуемся скромной идеей отправлять на европейские рынки наши продукты и сырье, чтобы получать их переработанными с помощью мощных средств, которыми располагают другие страны. Европе нужно сырье, чтобы превращать его в роскошные изделия» [39].
Выдающийся Доминго Фаустино Сармьенто[109] и другие либеральные писатели видели в крестьянских montoneras лишь символ варварства, отсталости и невежества, анахронизм пасторальных кампаний по сравнению с цивилизацией, которую воплощал город: пончо и чирипа против фрака; копье и нож против регулярной армии; неграмотность против школы [40]. В 1861 году Сармьенто писал историку и государственному деятелю Бартоломе Митре: «Не пытайтесь экономить кровь гаучо, это единственное, что в них есть человеческого. Это удобрение, которое нужно использовать на благо страны». Такое презрение и ненависть показывали отрицание собственного народа, что, конечно, находило отражение в экономической политике. «Мы не промышленники и не мореплаватели, – утверждал Сармьенто, – и Европа будет еще долгое время снабжать нас своими изделиями в обмен на наше сырье» [41].
Президент Бартоломе Митре (1862–1868) в 1862 году начал жестокую войну против провинций и их последних вождей-каудильо. Сармьенто был назначен командующим армией, и войска отправились на север, чтобы убивать гаучо, «двуногих животных столь порочного характера». В Ла-Риохе Пеньялоса, генерал равнин, по прозвищу «Чачо», занявший к тому времени Мендосу и Сан-Хуан, стал одним из последних оплотов восстания против диктатуры порта. В Буэнос-Айресе решили, что с ним пора покончить. Пеньялосе отрубили голову и выставили ее на всеобщее обозрение посреди Пласа-де-Ольта. Железная дорога и автодороги довершили разорение Ла-Риохи, начавшееся с революции 1810 года: свободная торговля вызвала кризис ремесел и усугубила непреодолимую бедность региона. В XX веке крестьяне Ла-Риохи покинули свои деревни в горах и на равнинах и отправились в Буэнос-Айрес в надежде найти там работу. Однако, подобно нищим крестьянам из других провинций, они дошли лишь до порога города. В пригородах переселенцы нашли себе место рядом с 700 000 обитателей вилл мизерии (трущоб) и кое-как жили на крохи, которые им доставались от пирога огромной столицы. «Вы замечаете, как изменились те, кто уехал и возвращается, чтобы навестить оставшихся?» – спросили несколько лет назад социологи у 150 оставшихся жителей одной деревни Ла-Риохи. Те, кто остался, с завистью отметили, как преобразились уехавшие в Буэнос-Айрес, как изменилась их одежда, манеры и речь. Некоторые даже сочли, что они стали «более белыми» [42].
Война Тройственного союза против Парагвая – уничтожение независимого развития
