Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - Сергей Александрович Полозов
Лишь одна девочка Номер Семь (с большой черной семеркой на боку, нарисованной несмываемым урзолом — краской для меховых изделий) подскакивает к нам сама, требуя молока. Она накидывается на соску с почти недетской алчностью, вся дрожит от возбуждения, переступает тонюсенькими ножками, а ее черный хвостик крутится при этом из стороны в сторону со скоростью, обычно не свойственной живому организму или каким-либо его частям. Потеха.
Покормив зверей, на обратном пути зашли с Серегой на озеро в Игдеджик искупаться. Не жарко, градусов тридцать, но хватает, по холмам вверх-вниз с саквояжем все равно идешь взмыленный («клик-клик» — шагомер; Перевалов смеется: «От тебя, П-в, всегда тикает в такт шагам, как от робота»). Озеро это — не озеро, а пруд; перегорожен ручей плотинкой, вот и набирается зимой вода (для полива ВИРовских участков в Игдеджике). Но на пруд вовсе не похоже: уровень воды все время скачет, поэтому никакая околоводная растительность не закрепляется по берегам; лишь в одном месте торчит какая-то жалкая куртинка камыша (тоже на грани выживания, как и многое другое здесь).
Но зато сама вода чистейшая (ни простейших в ней, ни водорослей), ярко-голубая с морским зеленоватым отливом (из-за солей), — фантастика; как кусок океана посреди холмов.
На берегу рыжая цапля меланхолично сидит с лягушкой в клюве. Наверное, не голодная, мусолит эту амфибию, словно сетуя на такую непрезентабельную еду.
Плескались с Переваловым минут сорок, вдоволь. Он плывет — тощий, длинный; спина загорелая до черноты, как у негра; вода ее обтекает, капли блестят на неугомонной шевелюре; на черной физиономии усы торчат и белки глаз сверкают — абориген аборигеном; ландшафт вокруг — голые многоцветные холмы, — словно мы не в Кара-Кале, а в лагуне на тропическом острове; пальм только не хватает.
Вылезли на берег — сразу правда жизни: никогда не видавшие солнца ноги у Сереги молочно-белые; шорты здесь не приняты (не поймут туркмены), без штанов не ходит, а загорать специально в этих краях — это как в тундре на лыжах кататься без нужды для развлечения. Торец черный, а ноги белые; кино. Я ему:
— Перевалов, ты своей двуцветностью опровергаешь все законы генетики и наглядно олицетворяешь неизбежный дуализм европейца в Азии: приспосабливаешься, рожей и спиной уже черней туркменов, а в подштанниках все равно твоя исконная натура кроется…
А он мне:
— Молчи уж, бледнолицый, не проявляй так откровенно свою веснушчато-рыжую зависть к моему загару.
После купания он потащил меня в микрорайон допить шампанское, купленное по поводу того, что вся дружная молодежная коммуна сотрудников заповедника разлетелась по полям кто куда, оставив Сереге и ОБП полтора дня уединения.
Жизнь в заповеднике, при всей интересности работы в природе, не сахар; я бы не смог. Идиллия идиллией, все молодые, все интересующиеся работой, никаких особых конфликтов, керосин друг другу в щи никто не подливает, но от постоянного ограниченного круга общения и невозможности уединиться иначе как в поле усталость накапливается неизбежно. Вряд ли кто-либо из всех этих ребят продержится здесь действительно долго.
Когда Андрей Николаев лишь раскручивал Сюнт-Хасардаг, стягивая в Кара-Калу яркую, самобытную молодежь со всей страны и заражая всех своей энергией и видением будущего, эйфория вдохновенного начинания ощущалась во всем. Николаев напористо шел вперед со своими идеями природопользования и заповедного дела; крушил инерцию устоев; долбил старую неправильную советскую власть новыми правильными указаниями все еще советской власти.
Это было удивительное время взаимной поддержки, открытого общения, веры в успех и предчувствия великих перемен. Николаев щедро делился с каждым своими идеями. Во многое, о чем он говорил, тогда не верилось; сейчас справедливость многих его слов очевидна.
До скептических суждений по адресу такого-то или такой-то, до голосований про снятие с поста директора самого Николаева (который помог многим из этих ребят взглянуть на дело и на собственную в нем роль широко и давшего всем им шанс развернуть свои способности и таланты), до петиций в первичную парторганизацию по этому же вопросу было еще несколько лет впереди.
Будучи пришлым, но зная всех с самого начала их работы в Кара-Кале, я во время своих приездов вдохновенно общался со всей заповедниковской братией. Единственное, что неизменно вызывало и вызывает у меня острое чувство несправедливости, так это развитие отношений между директором заповедника Андреем Николаевым и некоторыми другими сотрудниками. Кто-то из работавших с ним людей так и не оценил того, что Андрей вдохновил их всех на новое дело и предоставил им свободу мысли и деятельности. А ведь это было тогда принципиально. Это было преддверием всех тех последующих глобальных перемен в нашей жизни, которые изменили всех нас и всю страну неузнаваемо.
Откуда знаю про это? Оттуда, что я был первым, на кого обрушились идеи и провидение Андрея еще до того, как в заповедник приехал первый научный сотрудник. Я уже работал в Кара-Кале, когда Николаев впервые появился там; наше знакомство возникло спонтанно и естественно: я ходил по горам, будучи москвичом, изучавшим птиц, Андрей приехал в ВИР, как новый директор еще лишь на бумаге созданного Сюнт-Хасардагского заповедника.
Он часто затаскивал меня к себе на кухню и вдохновенно описывал, что и как надо сделать, с уверенностью объяснял, что и как будет сделано. Порой я, вырвавшись наконец от него, лишь изможденно вздыхал, приходя в себя от этого каскада идей и концепций, но вслед за этим невольно задавался вопросом о том, что из планируемого действительно удастся и откуда он сам, Андрей, такой взялся.
А взялся он из плеяды активного ядра былых выпускников МГУ, ставших впоследствии «факельщиками» в Новосибирске, — создавших объединение «Факел», оказавшееся намного опередившим свое время прообразом «нового мышления», рыночной экономики и всего прочего, сменившего позже заплесневелые устои кондово-планового социалистического уклада. Их всех разогнали тогда, основательно дав по рукам, но ведь люди-то остались те же.
Помню, как однажды, зайдя в микрорайон после маршрута, сбросив в углу прихожей пыльные сапоги и многострадальный саквояж, я застал там шумный молодежный коллектив, в котором счастливый смех спонтанно возникал даже без особого повода.
Я сидел в углу большой комнаты, которую разделяли в качестве гостиной Переваловы и
