Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - Сергей Александрович Полозов
Первый — когда я тебя месяц доставал бесконечными просьбами взять меня на охоту. Мне было лет пять-шесть, а ты уже несколько лет, как из армии вернулся тогда.
Короче, договорились в один из дней, что завтра идем. Еле уснул накануне от волнения. Утром Мама меня будит, а около кровати ты сидишь в черном флотском бушлате, привезенном со службы. Бушлат этот помню на уровне фактуры материи, царапин на желтых металлических пуговицах и особого мужского запаха (махра и еще что-то).
Вышли из дома и пошли мимо кладбища, у которого редкостный забор: приземистые деревянные столбы, а между ними по три круглые толстые жердины одна над другой с интервалом в полметра; шершавые, серые от солнца и ветров, теплые к вечеру. На них так удобно лазить, как специально сделаны — и размер удобный, и промежутки как раз — ни много, ни мало. И стоять, и сидеть на них хорошо, и даже лежать животом, глядя через силуэты крестов на медленный закат. А в зарослях сирени обломки старинных обелисков зарастают — черный мрамор с непонятными ятями, осколки каких-то заблудших заморских баронов. Я еще все думал про странные нерусские фамилии — кто такие? Чего ради это они вдруг к нам в Едимново?..
Потом выходим на поле, где Вышка стоит, а там нам какой-то мужик встретился (пас коров). Вы присели покурить, разговаривая о своем. Он еще спросил, кивнув на твою мелкашку, мол, чего это ты? А ты в ответ, что вот, мол, замучил пацан, веду его «на охоту».
Отчетливо помню, что уже в тот момент я понял, что все это — устроенная для меня игра, но поддаться этому пониманию, разочароваться, отказаться от «охоты с винтовкой» не было решительно никаких сил. Поэтому я не только виду не подал, что понимаю, а даже сам от себя оттолкнул подальше это понимание, отгородился от него рассматриванием затвора и потертого вороненого ствола, предчувствием столь особого — стрельнем на охоте!
Затвор-то с шариком на рукоятке, вроде как детская игрушка, а лежит в глубине настораживающе темнеющего вороненого замка, как змея под камнем: и не выпячивая себя, не на виду, но опасность свою сразу показывая; боязно, уважительно смотрится.
А на прикладе царапина глубокая; то есть царапин-то на нем не счесть, а вот одна особенно глубокая, чернеет рубцом рядом с треугольной вмятиной от какого-то тупого жесткого предмета, наверное, от обуха топора.
Вы разговариваете, а я смотрю по сторонам, на лес, на Вышку, на стоящую рядом с ней Кривую Сосну (неплохо бы залезть, но сейчас некогда, ведь идем на охоту с винтовкой); еле сижу от нетерпения.
Как вы докурили, мы дальше, в низину, к лесу. Там еще амбар стоял на отшибе, где года через два под крышей Валерка с Толькой прятали махорку в зеленой железной банке из-под чая и курили тайком. А я, хоть и был членом стаи, и сидел с ними за компанию, нюхал этот сладковатый дым, но сам не курил (устои родительского воспитания были незыблемы). Один раз затянул, но панически испугался греха, удовольствия не доставило.
Потом прошли через темный осинник вглубь до первых Кузнечих. Кузнечихи эти до сих пор мое воображение теребят. Почему? Поляны как поляны. Специально в приезд семьдесят второго Маркыча на них водил, убедиться, что все на месте. И не такими огромными они оказались на самом деле. А вот загадочность подтвердилась. Наверное, это из-за названия. Как в детстве был уверен, так и сейчас согласен с тем, что название это — от сумасшедшего, ничем не заглушаемого стрекота кузнечиков в полуденном летнем зное.
Словно случилось у этих кузнечиков что-то особое, что-то настолько важное, что уже и не до обычных насекомых забот, а лишь стрекочи, стрекочи изо всех сил на восторженно-эйфорическом надрыве. А на следующий день опять так же. Я еще удивлялся: если каждый день у них что-то такое важное, почему же они не привыкнут никак к этому, все кричат и кричат на этих полянах. Среди дрожащего над травой воздуха; среди разноцветия летних трав; среди моей непреодолимой усталости после утреннего похода за грибами или ягодами, когда бредешь по жаре в нелепых к полудню сапогах, еле волоча ноги, обвешанный снятой теплой одеждой, мечтая дотащиться до дома, сбросить все и, приплясывая от нетерпенья («Мам! Ну скорей!»), броситься босиком по теплой тропинке к берегу, сорвав по пути в огороде шершавый огурец (а у калитки, после грядок, где высокий бурьян вдоль забора и тень от него, тропинка еще холодная, влажная от утренней росы, босые ноги этому каждый раз удивляются)… Отвлекаюсь.
Так вот, подходим с тобой к Кузнечихам, а там у опушки здоровая осина повалена. Ты говоришь: «Во, осина, значит, зайцы должны быть рядом, они ведь осиновую кору больше всего любят, смотри внимательнее… Точно, вон заяц сидит, видишь? На, стреляй, Серега!»
Я, естественно, ничего не вижу, но говорю, мол, вижу, вижу, давай! Ты мне заряжаешь мелкашку, кладешь ее себе на колено, говоришь, мол, целься внимательнее, под яблочко и задержи дыхание. А какое уж там дыхание, если я, как до приклада дотронулся щекой, так и не дышу уже давно. Целюсь изо всех сил, высматривая место, которое больше всего подходит для зайца, как если бы он и вправду там сидел…
Потом этот хлесткий звук мелкашечного выстрела. Потом ты с сожалением: «Эх, промазал ты, Серега, ускакал заяц-то! А может, и не ускакал? Ну-ка, давай, еще разок пальни». Я весь дрожу, трясет меня, дышать начал после выстрела, давай, говорю, давай, не убежал он, вон сидит под ветками… И опять нахлыст выстрела. А ты: «Теперь-то уж он точно убежал! Ну да ничего, не расстраивайся, в следующий раз повезет…»
Посидели еще, посмотрели на темную лесную глушь за поляной и молча идем назад, ты — думая о чем-то своем, я — потрясенный и гадая, должно мне быть неловко от того, что все это было игрой, или нет…
Второй запомнившийся момент — это когда мы плавали на острова и набрали там (во, дураки-то) полную лодку птенцов крачек (тогда думали — чаек), штук сорок. Солнце яркое,
