Гвианские робинзоны - Луи Анри Буссенар

— О, эти белые!.. Ох, мама родная!.. Ох, помираю! О…

Их восторженные восклицания, неудивительные ввиду такого чуда, не прекращались до того момента, как лодка вошла в устье ручья.

— Глядите-ка, — воскликнул удивленный Шарль, — моих шлюпок здесь нет!

— Это невозможно, — ответил Николя, — мы же ясно дали понять их хозяину, чтобы он дожидался нас здесь.

Сердце Робена сжалось от мрачного предчувствия.

С паровой лодки можно было окинуть взглядом широкую водную гладь Марони. Воды гигантской реки простирались насколько хватало глаз, серые, свинцовые, окаймленные на другом берегу бесконечной полосой зелени. Но напрасно Шарль наводил на разные стороны свой превосходный морской бинокль, обыскивая все, вплоть до мельчайших выступов берега. Большие лодки исчезли.

— Нас обокрали, — заявил молодой человек, немного побледнев, — напрасно мы доверились бывшему каторжнику. Больше со мной такой номер не пройдет. Он не мог уйти далеко, мы отправимся на охоту и скоро догоним его… а там — берегись!

— Шарль, мальчик мой, — ответил инженер, — боюсь, ты ошибаешься. Я знаю этого человека и могу поручиться за него. Он из тех, кто будет ценой собственной жизни защищать то, что ты ему доверил. Если его здесь нет, это может означать лишь одно: он стал жертвой какой-то ужасной трагедии.

Глава VII

Как англичанин, дважды миллионер, может быть несчастен оттого, что у него нет сплина. — Разочарование мнимого больного, узнавшего, что у его селезенки нормальные размеры. — Причуды англичанина, одержимого навязчивой идеей. — Плавание до победного конца. — «Рондо бразильца».{423} — Мастер Питер Паулус Браун из Шеффилда вынужден казнить медленной смертью жену и дочерей, чтобы сохранить им мужа и отца. — Кораблекрушение «Карло-Альберто». — Шхуна «Сапфир». — Ужас перед твердой землей. — Нещадная эксплуатация всех видов плавательных средств, от парохода до пироги.

В течение двадцати лет Питер Паулус Браун был самым счастливым производителем ножей в Шеффилде{424}. Двадцать лет сталь умелого фабриканта, превращенная в бритвы, столовые и перочинные ножи, ножницы и пилки для ногтей, лидировала на рынках Старого и Нового Света. Жюри международных выставок в Вене, Брюсселе, Париже, Лондоне, Мадриде и Филадельфии отметили его изделия невообразимым количеством медалей. Питер Паулус Браун заказал сафьяновый переплет для дипломов, написанных на всех языках мира. Он не без гордости демонстрировал составленный из них фолиант, превосходивший толщиной его гроссбух. Что касается медалей, они сияли ослепительным созвездием на темно-серых стенах офиса Питера Паулуса, образуя подобие Солнечной системы, в центре которой красовалась «Sheffield Star». «Звезда Шеффилда», изобретательно составленная из перекрещенных клинков, произведенных на его фабрике, была, как говорят у нас во Франции, вывеской торгового дома. Не требуется никаких объяснений, чтобы понять тонкость этой инсталляции, благодаря которой Питер Паулус всегда имел перед глазами символ своего труда и высокую его оценку.

О большем не стоило и мечтать, мы ничуть не преувеличили, сказав, что Питер Паулус Браун целых двадцать лет был самым счастливым ножевым фабрикантом в Шеффилде, а их там немало. Но на исходе двадцатого года своей деятельности достопочтенный промышленник пришел, в общем-то, к верному умозаключению. Дело в том, что щетина на щеках и подбородках, которую по-прежнему начисто сбривали его лезвия, должно быть, вся уже поседела и стала жесткой, совсем не похожей на юношеский пушок тех времен, когда он только начинал дело. Другими словами, Питер Паулус осознал, что он причастен к процедурам стрижки и бритья целого поколения.

Он серьезно задумался о том, чтобы уйти на покой, и немедленно занялся продажей своего предприятия. Миссис Браун — для счастливого Питера Паулуса просто Арабелла, — как всякая порядочная англичанка, во всем подчинялась своему господину, поэтому одобрила его решение и сочла, что это perfectly well[47]. К тому же это мало ее волновало: она не знала даже, где находится фабрика, и покидала свой коттедж лишь раз в году, когда в июле вывозила двух юных дочерей, мисс Люси и мисс Мэри, на пляжи в Остенде.

Хлопоты, связанные с ликвидацией компании, на некоторое время подпитывали деловую активность Питера Паулуса. Но после того, как все было кончено, наступил момент, когда отсутствие всякой деятельности навалилось на плечи неутомимого труженика поистине тяжкой ношей. Грохот кузнечных молотов, скрежет напильников, рокот паровых машин, шуршание точильных станков, пылание горнов — вся эта огромная индустриальная махина слишком долго была частью его жизни, и вскоре ему стало этого не хватать. И Питер Паулус, обладатель ста тысяч фунтов стерлингов, то есть двух с половиной миллионов франков, затосковал, как может тосковать только англичанин. Он совершенно изменился, более ничего в нем не напоминало прежнего успешного промышленника.

Он решил было примерить на себя роль большого вельможи, но добился лишь того, что стал ходячей пародией. После того как он испробовал все легкодоступные удовольствия, которым миллионер в поисках развлечений может предаваться вволю, после многочисленных проигранных ставок, вдоволь насмотревшись на кровавые петушиные бои, избитых до полусмерти боксеров, на крыс, растерзанных безухими собаками со вздернутыми мордами, Питер Паулус начал полагать, что все эти изысканные виды досуга не дают лишь одного — душевного спокойствия. Им снова овладела тоска, еще более горькая и пронзительная.

Миссис Арабелла, впавшая в отчаяние от такой перемены нрава супруга, молча вздыхала, не смея сделать ни единого замечания и делая вид, что ничего не происходит. Все шло как нельзя хуже, пока в один прекрасный вечер Питер Паулус не вернулся домой с сияющим видом. Его губы, давно разучившиеся улыбаться, изогнулись в гримасе, претендующей на любезность; черты его лица, обычно неподвижные, как у мертвеца, лучились довольством.

Он выпрямился во весь рост, подошел к жене и весело заявил ей:

— Арабелла, мне кажется, у меня сплин{425}!

Одна из маний Питера Паулуса состояла в том, чтобы говорить по-французски. Он заставил всю семью изъясняться на нашем языке и настрого запретил говорить по-английски на любые темы, даже самые домашние и интимные.

— Да, — продолжал он, — это сплин!.. Как у лорда Харрисона, лорда Баркли, как у баронета Уилмура, как у нашего великого лорда Байрона, в конце концов!..

— Oh, my dear!..[48]

— Говорите «мон шер», if you please… то есть пожалуйста.

— Дорогой мой…

— Very хорошо… Очень well… Ох, я уже больше ничего не знаю, это безумие… Но как я рад! Сплин, как у всех этих выдающихся джентльменов… Я имею сплин…

Миссис Браун, не думая о том, что столь радостное объявление о болезни, которая по праву считается предвестником еще более тяжелых состояний у впавших в отчаяние людей, выглядело довольно странно, искренне обрадовалась счастливой