Знак Огня - Артём Сергеев

И тварь Григорий, поглядев на меня со страхом и ненавистью, начала рассказывать. По первости нескладно у него это получалось, но с каждой минутой слова текли всё плавнее и плавнее, пасть открывалась всё шире, и вскоре полилось из него такое и так, что я только головой дёргал да старался сильно не кривиться в отвращении от всех этих откровений.

Оказалось, что был наш Григорий в начале сознательной жизни сильно непрост. Ну, как непрост — бандит он был, вор, мразь и убийца. Начинал подростком ещё, по ночам на втором Хабаровске, в компании таких же, как и он сам. Время такое было — простодушно сказал мне Григорий, разведя руками, и я в него чуть не плюнул от омерзения, время, ага, ну надо же.

Промышляли они сначала так просто, без какой-либо внятной цели, из любви к процессу, утвердиться чтобы, ведь избить кого, ограбить, изнасиловать, это так лихо и так круто, да и выходишь потом на район без страха, наоборот, это тебя все боятся, боятся и глаза опускают. Учиться в школе, работать — ну что за чушь, нет смысла, зачем, мы и так умные, а на работе денег по году не платят, и бардак в стране, зато свобода!

И тянулось такое пару лет, весело и безнаказанно, пока однажды не разглядели их старшие и не подтянули выше. Они тогда на улице, ночью, мужика здорового до смерти запинали, а бабу его трахнули хором и голову ей кирпичом проломили, а потом увезли обоих в багажнике в лес, да там и прикопали, и вот за эту предусмотрительность их и заметили. Не просто, мол, беспредельничают, а соображают, следы заметают!

В общем, стали они бригадой, и рулил у них Козырь, тот, что этот дом построил, а он, Гриша, ходил у него в торпедах. И был тот Козырь с самого начала хитёр и продуман, себе на уме, ушлый же был не по годам, и мутил он постоянно какие-то мутные дела, и получалось у него, и поднимался он, и шёл наверх, а Гриша был рядом.

Ведь ему самому, Григорию, просто нравилось жить той жизнью, злобной и рисковой. Деньги, да много, водки хоть залейся, бабы, какие хочешь, сами же прыгают, и постоянное, лестное ощущение чужого страха и чужой зависти.

Нравилось ему видеть отчаянную, безнадёжную мольбу в обезумевших глазах, нравилось по приказу залетать в заснувшие дома к непокорным да непонятливым и устраивать там кровавый беспредел, нравилось потом, в конце, навинчивать глушитель на ствол, потому что в этот момент ломались все, даже самые непокорные, в общем, это и была для него та самая, настоящая жизнь.

Не гнался он, в общем, за большими деньгами, не стремился съесть кого-то из своих, чтобы прыгнуть выше, зачем, если ему другое нужно, и заметил это Козырь, и подтянул к себе. К делам не подпускал, только к действиям, показывал пальчиком, кого и что именно с ним сделать, и устаканилось всё на этом, и тянулось много лет. И дел собственных Гриша не мутил, зачем вся эта морока, предприятия эти, торговые центры, пробовал раз, не вышло. Он тогда, во время первой и единственной планёрки, из себя чего-то вышел, разбил рожу директору и бухгалтерше, работяг отпинал, и разбежались все, в общем, не попёр у него бизнес, продавать пришлось.

А потом изменилось время, спал накал, стал Козырь ходить в костюме и по заседаниям ездить, как порядочный, вошёл он в новую жизнь, а вот он, Григорий, её не принял.

Нет, водки было всё так же много, и бабы были, и деньгами его не обходили, платили долю аккуратно, но вот того, что составляло весь смысл, того, с чего они начинали, вот этого разгула как раз и не было.

И стал у Григория портиться характер, ушло куда-то веселье и лёгкость ушла, стал он раздражительным и злобным, пить начал безудержно, до белочки пить, буйствовать начал, в общем, настигло его разочарование, не этого он от жизни хотел.

И сорвался он из-за этого пару раз, переусердствовал немного, правда, так переусердствовал, что обалдел даже Козырь, к тому же и намекнули потом ему, Козырю, сверху, что времена изменились, и что такие бешеные собаки уже не в чести, и чтобы решил он проблему, а если не решит, то ему по-дружески помогут.

В их кругах обходились одним предупреждением, первым, оно же было обычно и последним, но рискнул Козырь ослушаться, не стал убивать и отвёз его сюда, в этот дом, да здесь и оставил, запретив выходить за пределы посёлка. Поживёшь, мол, пока тут, а там посмотрим.

И вот здесь, в этой тиши, стало ему, Григорию, совсем худо. Не, не совесть это была, нет, и не снился ему никто, нормально он спал, вдоволь и вволю, просто иногда, сначала реже, а под конец всё чаще и чаще, с похмелья особенно, стало ему казаться, что в тёмных углах, на границе зрения, какие-то куски кровавого фарша валяются, мешанины мясной, и вонь от них идёт, и неуютно становится.

А ещё запретил ему Козырь, да так запретил, что не ослушаешься, если только жить хочешь, с весельем повременить и к местным не лезть. Сиди, мол, на даче, пей потихоньку, в огороде ковыряйся, на рыбалку ходи, за грибами ещё можешь, приходи в порядок и жди, когда на дело вызовут.

И он ждал, и вызывали, и хватало ему этого, но потом сдох Козырь, сгнил заживо где-то за границей, и похоронили его, а ему, Григорию, сказали, что если он ещё раз о себе напомнит, если только хоть край рожи своей поганой в город высунет, то даже пожалеть об этом не успеет.

И отходили его на прощание ногами, до полусмерти отходили, покрепче запомнил чтоб, и едва не убили, ведь ему уже тогда много было не надо, кончилось же здоровье, кончилось же всё.

И денег больше не было, а ведь что такое зарабатывать, он за всю жизнь так и не узнал, и остался он один, совсем один.

— Ну? — издевательски посмотрел я на эту тварь, когда она замолчала, — и что же тебе непонятно? По мне, всё ясно, как белый день. А Саныч виноват только лишь в том, что не дал тебе по голове ещё лет тридцать назад. По-хорошему, на кол бы тебя посадить, да жаловаться запретить, и не один раз, а много, за